Александр Проханов - Рисунки баталиста

– Конечно, сынок, ты вернешься!

Веретенов слушал сына, старался услышать больше, чем тот говорил. Старался услышать не только слухом, не только слова, но и касанием плеча, всей своей сущностью – услышать сына. Осветительные ракеты парили над ними, медленно, лучисто сжигали свое вещество, чтобы они оба, прижатые тесно друг к другу, были кому-то видны.

– И знаешь, папа, почему, я думаю, так случится? Почему, наверное, я стану другим? Знаешь, почему?

– Нет, сынок…

– Потому что я стрелял в людей. А люди стреляли в меня. Потому что, наверное, я убил человека. А рядом со мной убивали друзей.

– Как же это было, сынок?

– Мы несли охрану дороги. По дороге проходят колонны, везут горючее, боеприпасы, продукты. На одну колонну напали. Нас по тревоге подняли, помчались на место засады. «Духи» не успели уйти. Они пытались от нас ускакать, а мы в боевых машинах их догоняли. Я – в десанте, мотострелок. Автомат в бойницу – и бьешь, создавая вокруг машины поле огня. Прицельный огонь ведет оператор из башни, а мы – в бойницы и бьем! Я вижу в щель, как скачет рядом со мной басмач, молодой, в какой-то синей хламиде. В руке винтовка, ноги в каких-то заостренных чувяках. Пытается повернуть коня в сторону, уклониться от машины, пропустить ее и ускакать в обратную сторону. И по нему с левого борта ударили мы, все трое, из своих автоматов. Я видел, как он стал падать, как нога его поднималась, а голова валилась на конский круп, скользила вдоль хвоста и он кувырком падал на камни. А мы продолжали стрелять. Когда возвращались обратно, я сидел на броне. Он лежал, как синий куль, в своих заостренных чувяках. Я не знаю, кто из нас троих убил. Чья пуля в него попала. Может, моя. Мы убили его все вместе. Буду помнить всю жизнь его торчащие врозь чувяки. И когда кто-нибудь обидит меня и мне захочется ударить его или осадить жестким словом, когда кто-нибудь будет очень передо мной виноват и я захочу прогнать его навсегда, я, наверное, сдержусь и прощу. Вспомню эти чувяки. Вспомню, что убил человека.

Веретенов прижимался к сыновнему телу, принимал в себя его движения, дыхание. Это он, Веретенов, был в той машине, взрезал гусеницами склон, просовывал в бойницу грохочущий ствол автомата, срезал с седла орущего беззвучно наездника и потом, ужасаясь, проезжал мимо трупа. Он, отец, делил с сыном ужас, делил потрясение. Брал на себя свою долю. И горевал, изумлялся: неужели это он, его Петя, который плакал над обмороженным воробьем – принес его с мороза домой, отогревал, сыпал хлеб, ставил блюдечко с теплой водой, а потом, когда птица погибла, лежала вверх скрюченными когтистыми лапками, – долго беззвучно рыдал, упав лицом на подушку.

– И еще я тебе расскажу… Я сдружился с одним парнем, с Митрофановым Славой. Еще в «учебке». Наши койки стояли рядом. Он был весь такой маленький, чистенький. Точеный какой-то… Однажды мы поехали к ручью за водой. Когда он наполнял водой флягу, в него выстрелил снайпер. Пуля попала в грудь. Он еще немного жил у меня на руках. Мы мчались на «бээмпэшке» по трассе. Я поддерживал его голову, чтоб не билась о железо, и видел, как он умирает. Лицо становилось алюминиевым, серым. Мне было жалко, больно, страшно, и еще я испытывал какое-то недоумение. Мне было непонятно, почему все так примитивно устроено. Выстрел, пуля, рана в груди – и все… Мне кажется, когда я вернусь и буду встречаться с людьми, я всегда буду спрашивать, что они делали в то утро, когда мы шли к ручью за водой. Что делали в это утро люди? Почему они не были вместе с нами у того ручья? Где они были, если с нами их не было? И я буду к ним очень суров! Не прощу им, что они не были с нами!

Веретенов чувствовал, как напряглось тело сына. Вспомнил, как купали его с женой в те первые его месяцы. Как плескался он в ванночке, выбрасывал на сарафан жены целые водопады и розовая ткань сарафана тяжелела, прилипала к ногам, а сын таращил восхищенно глаза, весь в улыбке. Пытался вспомнить, что делал он сам, Веретенов, когда выстрелил снайпер. Просто спал поздним московским сном после вечеринки с друзьями? Или уже был на этюдах, любовался усадьбой в Архангельском? Или выходил от возлюбленной, опустошенный и вялый, ловил у Таганки такси? Что он делал, отец, когда сын держал на руках голову друга, трясся на гремучем железе?

– Но ты, папа, зря себя укоряешь. В чем твоя вина? Наоборот, я так часто тебя вспоминаю. Тебя и маму. То время, когда мы жили все вместе. Дружно, счастливо. Это я вспоминаю. Это мне в помощь. Это меня спасает. И знаешь, что особенно часто я вспоминаю? Сказать тебе, папа?