– Вперед! – приказал он водителю. – Соблюдай дистанцию! – И они втиснулись железными кромками в глиняный тесный проем, в узкую улицу кишлака.
Миновали высокую башню с прорезями и бойницами, охранявшую въезд в кишлак. В бойницах мелькнули металлические отливы винтовок, смуглые лица стрелков. Ему показалось, что стена, отделявшая их от степи, задвинулась и они оказались в недрах плотного, огражденного мира. Двинулись по округлой спирали, затягивающей их вглубь, в сердцевину, к укрытому в толще ядру.
Он жадно наблюдал с брони. Пустырь кладбища, похожие на муравейники груды, в каждой корявая палка с бесцветной, сожженной солнцем тряпицей. Две-три свежие, ярко-зеленые. Вмурованная в стену голубая деревянная дверца. К стене прижался старик, в белой чалме, белобородый, с коричнево-красным лицом. Два сиреневых ослика, груженных полосатыми, туго набитыми тюками. Торопливый погонщик понукает их хворостинкой. Сидящие у стены старики в складчатых, похожих на тыквы чалмах. Недвижные, как пустые, оставленные на солнцепеке сосуды.
Кишлак, открывавший ему то увешанные оранжевыми плодами деревья, то колючую главку мечети с жестяным полумесяцем, то пускавший навстречу разноцветную ватагу ребятишек, то убиравший с пути торопливых маленьких женщин в развевающихся до земли паранджах, – кишлак нес в себе древнюю, плотную, устоявшуюся жизнь и уклад. И машина с пулеметом и башней, и он сам, Коногонов, в защитной зеленой панаме, обволакивались этой жизнью, засасывались ее глубиной.
Всадники пронеслись в самый центр кишлака, к высокой, напоминавшей крепость стене. Остановили топочущих, фыркающих лошадей. И, спрыгнув на землю, Коногонов очутился среди запахов лошадиного пота, печного сладкого дыма, в которые вторгались язычки машинного топлива, горячего железного двигателя.
– Закрыть люки! Сидеть у пулемета! Наблюдать! – приказал Коногонов водителю.
– Есть закрыть люки, сидеть у пулемета и наблюдать! – Кандыбай быстро, словно выбирая сектор обстрела, обвел глазами длинную солнечно-горячую улицу с тенями, падающими от лошадей и наездников, высокие, нарядно раскрашенные ворота, куда шагнул и исчез Амир Садек. – Не нравится мне это все, товарищ лейтенант!
Коногонов стоял у ворот, окруженный спешившейся вооруженной толпой. Чувствовал на себе яркие молниеносные взгляды, не умея отгадать, что в них заключалось: любопытство, доброжелательство, отторжение? Ниспадавшие к земле вольные голубоватые и кофейные ткани. Покровы на головах, то плотные, скрученные в маленькие, ловко сидящие чалмы, то рыхлые, пышные вороха. Оружие: автоматы, потертые, побывавшие в деле, ободранные о пески и о камни. Винтовки, утратившие воронение, тускло-седые, но смазанные и ухоженные. Старинные длинноствольные ружья с коричневыми курками, откованными в кузне, с россыпями разноцветных стекляшек в закопченных прикладах.
Он знал: эти люди еще недавно были бандой, орудующей жестоко и дерзко. Ходили в Иран за оружием. Нападали на колонны КамАЗов. Стреляли по постам и опорным пунктам. Стволы окружавших его винтовок били по кабинам «наливников». Но вот банда отказалась от вооруженной борьбы. Присягнула на верность правительству. Вернулась в родной кишлак. Кто отгадает, что таится в чернильной глубине их бегающих глаз? В гибких движениях худых ловких тел, привыкших к скачке, к пальбе? Кто он сейчас, Коногонов, – уважаемый посол шурави, приехавший на встречу с вождем, или пленник, чей удел – темница, муки, кочевья с места на место в ожидании смерти или обмена и выкупа?
– Хороший «Калашников»! – из толпы подошел к нему белозубый юноша, безбородый, с непокрытой стриженой головой. Гибкий, узкий, длиннолицый, он был похож на стебель, выраставший из вольных, просторных одежд. – Давай меняться!
Он тронул новенький лакированный автомат Коногонова, а потом свой, белесый, скрепленный скобами, усыпанный по прикладу, цевью и рожку цветными аппликациями, бабочками, бутонами, птичками:
– Хочу меняться!
Он улыбался открыто, весь дружелюбие и радушие, и Коногонов изумлялся: неужели этот юноша еще недавно из своего разукрашенного, как детская игрушка, оружия посылал очереди, убивал мотострелков и водителей.
– Я бы с тобой поменялся, – ответил Коногонов, трогая цветочек на стертом прикладе. – Но, видишь ли, это не мой автомат. Кончу служить – и должен его отдать. Никак не могу меняться!
– Жаль! Очень хороший «Калашников»! – Юноша отошел, улыбаясь, любуясь оружием. Коногонов чувствовал его страстную тягу к вороненому автомату.
Читать дальше