Дэвид Седарис - Одень свою семью в вельвет и коттон

– Ну, на кого-то ты же все-таки положил глаз. Мальчик не ответил, но мужчина не отставал, пытаясь вытянуть из него хоть что-нибудь.

– А мамочка, значит, еще спит?

Снова никакого ответа.

Мужчина сдался и обернулся ко мне.

– А ваша жена, – поинтересовался он, – я так понимаю, еще в постели?

Он решил, что я отец Майкла, и я не стал его поправлять.

– Да, – ответил я. – Она наверху… в отключке.

Я не знаю, почему я так сказал, а впрочем, может, и знаю. Мужчина нарисовал себе эдакий портрет счастливого семейства, и было очень приятно разрушать его. Вот Майкл, вот папа Майкла, а вот и мама, валяющаяся лицом вниз на полу ванной комнаты.

Лифт остановился на третьем, и мужчина приподнял кепку. «Ну, пока, – сказал он, – хорошего дня вам обоим». Майкл к этому времени уже раз двадцать нажал кнопку пятого этажа, а теперь надавил еще пару раз, чтобы мало не показалось. Мы остались одни, и в мою голову полезли неприятные мысли.

Иногда, в тяжелые минуты, мне нужно прикоснуться к чьей-нибудь голове. Это со мной часто бывает в самолетах. Я бросаю взгляд на пассажира, сидящего впереди, и тут же потенциальная возможность превращается в острую потребность. Выбора нет – я просто вынужден это сделать. Самый простой способ – сделать вид, что я поднимаюсь, ухватиться для поддержки за сидение перед собой, и пальцами слегка погладить волосы пассажира.

– Ой, прошу прощения, – извиняюсь я.

– Ничего.

Чаще всего я выбираюсь из кресла, прохожу в конец самолета или в туалет, стою там несколько минут, пытаясь противостоять неизбежному: мне нужно снова прикоснуться к голове этого пассажира. По опыту я знаю, что проделывать этот трюк можно три раза, после чего владелец головы либо начинает орать на меня, либо зовет стюардессу.

– Что-то случилось? – спрашивает она. – Вроде бы ничего.

– Что значит «ничего»? – вмешивается пассажир. – Этот урод все время хватает меня за голову.

– Это правда, сэр?

Это не обязательно должна быть голова. Иногда мне достаточно прикоснуться к сумочке или к портфелю. Когда я был ребенком, это вынужденное поведение составляло всю мою жизнь, но сейчас такая потребность возникает у меня только в тех случаях, когда я не могу закурить, в самолете, как я уже упоминал, или в лифте. «Потрепли мальчика по голове, – промелькнула мысль, – старику можно, а тебе нельзя, что ли?»

Я пытаюсь напомнить себе, что это неприлично, но голоса становятся настырнее. Это необходимо сделать потому, что это неприлично.

Если бы не было неприлично, тогда чего и огород огородить. «Он и не заметит. Потрогай его, быстренько». Если бы мы ехали дольше, я бы проиграл эту битву, но, к счастью, долго ехать не пришлось. Лифт остановился на пятом этаже, я вывалился из двери, поставил чашки с кофе на ковер и закурил.

– Придется тебе дать мне передышку на пару минут, – сказал я.

– Но моя комната в конце коридора. И тут для некурящих.

– Да знаю, знаю.

– Это вредно, – сказал он.

– Большинству людей это и впрямь вредно. Но вот мне как раз полезно. Честное слово.

Он прислонился к двери, снял с нее табличку «Не беспокоить» и некоторое время разглядывал, прежде чем сунуть в задний карман джинсов.

Для перекура мне хватило минуты, но, докурив сигарету, я понял, что вокруг нет ни одной пепельницы. Рядом с лифтом было окно, но оно, ясное дело, было заклеено намертво. Гостиницы. Они делают все возможное, чтобы вам захотелось выпрыгнуть навстречу своей смерти, а потом ни в коем случае не позволяют вам этого сделать.

– Ты уже покончил со своим какао? – спросил я.

– Нет.

– А с крышкой покончил?

– Да вроде бы.

Он протянул ее мне, и я плюнул в центр крышки. Это было непросто, так как у меня совсем пересохло во рту. Пятьдесят процентов всей влаги организма уже просочилось через задницу, и вторая половина готовилась сделать то же самое.

– Так делать нехорошо, – сказал он.

– Ну да, конечно, но ты уж как-нибудь меня прости.

Я потушил слюной сигарету, положил крышку на ковер и снова взял чашки.

– Ладно, куда нести?

Он показал в конец длинного коридора, и я поплелся за ним, размышляя над вопросом, мучившим меня годами. Вот если бы у меня был ребенок и мне… мне просто приспичило бы его потрогать в неположенном месте. Я не говорю, что я бы его хотел. Я бы желал ребенка не больше, чем того человека, к чьей голове я только что прикоснулся. Это было бы скорее вынужденное, а не сексуальное действие, и для меня это большая разница, но попробуй объясни это прокурору или – того лучше – младенцу. Сразу станешь негодным отцом, а когда ребенок научится говорить, и ты ему велишь никому не рассказывать, так еще и манипулятором, короче, чудовищем станешь, и тут уж никто не станет разбираться в причинах.