Александр Щелоков - Хрен с бугра

Потом утробным басом, чуть попахивавшим малосольным огурчиком и апостольской чистой влагой тройной очистки, изрекал поучительно:

— Грех, сын мой. Велик грех. Ты-ко уж деньги по казенной надобности верни. Неладно это, за счет кесаревой власти собственный блуд оплачивать. Ой, неладно! А остальное тебе за искренность признания греха господь бог прощает.

И тут же привычной скороговоркой, почти не раскрывая рта, дабы винный дух собственной иерейской утробы не улетучивался и не достигал обоняния всевышнего, бормотал:

— Отпускаются грехи рабу божьему… отныне и присно и во веки веков… Аминь!

В результате оказывались довольными трое — Бог в небеси, Поп в своем приходе, Грешник в миру.

Уволив бога с основной работы, эпоха революций отобрала у попов право исповеди, сорвала с нее покров тайны.

— Да не слухайте вы их, длинноволосых, граждане! Дурють они вас, отпущая грехи именем божьим. Как же бог их отпустит, коли его самого нету?!

И вот не стало отдушины для облегчения души путем внесудебной явки с повинной.

Теперь представьте себе, что человек нового мира, большевик в душе, стойкий борец с предрассудками приходит в партком и с партийной откровенностью кающегося грешника признается:

— Виноват, товарищ секретарь! Охмурила меня толстушка Маша из нашей редакционной корректуры. Уж вы сами знаете — есть ей чем зацепить мужика: и здесь у нее сколько надо и тут чуть больше нужного. Прелесть! А может, это я ее охмурил. У меня ведь тоже есть здесь сколько надо и здесь, чуть больше нужного. Это дамское любопытство всегда привлекает. Оправдываться не стану. Поди теперь разберись, кто из нас двоих виноват больше. Но факт таков: на душе тяжко, в кармане — пусто. А деньги ведь у меня были подотчетные…

Представляете, что за этим должно было последовать? Я не отрицаю, вопросы о том, «где же ты ее?», и другие подобные могли быть. Нет, даже обязательно бывали. Но уж затем вопрос об отпущении грехов обязательно поднимали на недосягаемую высоту партийной принципиальности. Собирался партком в полном составе. Со всеми вытекавшими с такой высоты последствиями.

Назначенные в комиссию по расследованию товарищи по партии, краснея от тайного удовольствия, обязательно начинали выспрашивать:

— Значит, вы с ней? И где же? А она? А вы? И что? А она?

Слушая, строгие судьи душевно страдали: прикоснулись к чужому блуду, распалили скудное административное воображение занимательными подробностями, а в материальном воплощении сами ничего поиметь не смогли. В результате принципиально обостренное раздражение выливалось в емкую формулировку отпущения грехов по-партийному:

«Учитывая искреннее признание вины и ранее достигнутые трудовые успехи, за моральное падение, выразившееся в незарегистрированном официальным браком сплетении ног и за материально имевшее место промотание подотчетных денежных сумм, — объявить строгий выговор с занесением в учетные документы и на будущее предупредить, чтобы уберечь от повторения эксцессов аморальности».

Нет, светлая эпоха не располагала нас, атеистов, богохульников, вольнодумцев, к откровенности во грехе. Искренность в атеистическом обществе — самодонос. А где на него было найти дураков?

Даже в сталинские времена, когда жить всем стало лучше, стало веселее, когда с помощью старательных органов безопасности расплодилось множество доносчиков всех сортов — платных, получавших мзду с каждой проданной головы, и энтузиастов-любителей, видевших в возможности кого-то оклеветать предел гражданской доблести, самодоносчики не утвердились как общественное течение.

И мне было странно, почему вдруг Бион решил, что я поп, а не секретарь партийного комитета.

Странно, но в то же время приятно. Доверял он мне, черт столичный!

Это же надо!

Я держал в руках свежую московскую газету, читал и глазам не верил.

Под крупным заголовком «ВСЕГДА ВМЕСТЕ С РОДНЫМ НАРОДОМ» на первой странице шел репортаж с переднего края поездки Большого Человека по сельскохозяйственным районам нашей области. Внизу под тремя сотнями строк битого текста стояла яркая подпись: «Б. Николаев, специальный корреспондент».

Когда Бион успел настрочить свое произведение, когда передал в Москву — для меня по сей день остается загадкой. Во всяком случае, как мне казалось, времени для сей акции у него не было. Расстались мы только в первом часу ночи, изрядно утомленные посещением гостеприимной Молокановки, перегруженные светлой влагой питья и крепкими разносолами. Если же учесть, что за день Бион дважды наполнял и опорожнял свою заветную фляжку, то его работа, на мой взгляд, по перегрузкам была сродни профессии космонавта.