Александр Щелоков - Хрен с бугра

Плотники повтыкали топоры в бревна и стали подтягиваться к старшему.

— Что, — спросил Хрящев, — плановое строительство?

— Само собой, — пояснил плотник. — У нас ить все по плану, ити ево в доску. Ночью трактор шел. Ему бы по плану и на мост незачем, а вот нанесло. Прогон взял и хрястнул. Ведь ишшо до Финской войны старый мост тоже по плану строили. Теперь вовсе новим. Стало быть, снова план.

— Неладно, — сказал Хрящев и покачал головой. — Мосты надо содержать в исправности.

— Дак оно все надо содержать в исправности, — отозвался старик. — Вот сделаем и содержать начнем. Тем более, бают, начальство вскоре сюда нагрянет. Значит, по новому мосту ему удобнее ехать окажется.

— Кто едет-то? — спросил Хрящев.

— Да говорят САМ. Вроде Никифор будет.

Невелика похвала, да и похвала ли, так, упоминание всуе, а НАШ ДОРОГОЙ ГОСТЬ и ему стал рад. Улыбнулся, повернул голову к сопровождавшим его лицам и заморгал свирепо, чтобы по опрометчивости никто его инкогнито не раскрыл. Потом спросил старика:

— А как вы к нему относитесь?

Убей меня на месте, я бы такого вопроса даже сыну своему не задал. Разве можно на человеке как на ромашке гадать: «любит — не любит»?

— А чо нам относиться? — спросил плотник в свою очередь. — Нам он не кум, не сват…

— Все-таки разговоры бывают? Одобряют или как?

— Да все больше «или как», — сказал старик. — Но это когда откровенно, между собой. А на митингах — тут порядок. Все одобряют.

— И что говорят?

— Разное произносят. Очень неуловимое.

— А кукурузу у вас приняли?

— Приняли, мил человек, пропади она пропадом, язви ее в душу!

— Что так сердито?

— А чо, плясать с ей таперя? Край у нас такой — рожь посеешь — рожь уберешь. Кукурузу посеешь — убирать будешь хрен. Ей ведь, окаянной, солнышки нужны. А у нас летом все больше паморок, зимой — падера.

На лице Хрящева застыл невысказанный вопрос. Брови вздернулись, губы поджались.

Только старик должно быть немых вопросов не понимал. Он сосал цигарку и сопел в две дырочки, не следя за выражением лица руководящего товарища.

— Что? — спросил Хрящев, постояв в раздраженной растерянности. — Что у вас тут зимой и летом?

— Мжица, говорю, летом. Зимой — дряпня.

— Пасквиль ломаешь, дед? — спросил Хрящев в неожиданном озарении и с великим сталинским подозрением посмотрел на старика. Должно быть, старался приметить, не бегают ли у того глаза. Как предвестник руководящего гневного взрыва шея нашего Дорогого Гостя начала наливаться краской.

Выручил парень в выцветшей гимнастерке, оказавшийся рядом. Он выпустил клуб дыма и мирно пояснил:

— Не воспринимайте с обидой, товарищ командир. Петрович говорит, что летом тут вечно морось, а зимой снег люто метет.

Хрящев взглянул на парня с удивлением, однако шея его тут же стала бледнеть.

— Надо изъясняться по-русски, — сказал он все еще раздраженно.

— Так то и есть по-русски, — опять вступил молодой. — Конечно, не как по радио из Москвы говорят, а исконно. Народ у нас великий, и говор у него разный. Тут все понимают.

Хрящев успокоился и решил все свести к шутке.

— Лысина у тебя ничего, — сказал он старику. — Вроде моей…

Он снял шляпу и повел ладонью от бровей до затылка.

— Чему дивиться? — пожал плечами Петрович. — Горе с сединкой, годы — с лысинкой. Я, чай, и сед и лыс.

— Много ли лет набрал? — спросил Хрящев. Он явно рассчитывал перевести разговор на иную тему. — Пенсия есть?

— Как не быть, — старик курнул, пустил дым из носа и сплюнул. — Государствием привечен. Не жалуюсь. На табак вполне хватает. А вот на хлеб зарабатывать приходится. Вишь, топор в руки и рубим рубли.

Старик бросил окурок, затоптал его и прикрикнул на артель:

— Приступай, робяты! Кончай ночевать! — Повернулся к Хрящеву и поклонился ему. — Прощай, мил человек. Нам болтать некогда.

И с азартом застучал топором.

Наш Дорогой Гость, увидев, что на него уже никто не обращает внимания, надел шляпу и отвел Первого в сторону. Я случайно оказался неподалеку.

— Плохо, — сказал Хрящев раздраженно. — Просто недопустимо, когда народ не узнает своих руководителей в лицо. Это ваша общая недоработка. Тебя, положим, они вполне могут не узнать. Ты тут обюрократился. Из кабинета не вылезаешь, по колхозам не ездишь. У меня есть информация. Но меня должны узнавать. Должны! И если этого не добиться политической работой, черт знает что будет дальше…

— Темные люди, — попытался оправдаться Первый. — Вы сами видите, Никифор Сергеевич. В глуши сидят. И язык у них такой — падера, мжица, дряпня…