Канта Ибрагимов - Стигал

Я и сам так думал, каждый день об этом думал, но не знал, как это сделать, – как вернуть ее к музыке и как музыку вернуть ей. И почему-то именно в эти дни я очень часто вспоминал жену – казалось, она предчувствовала эту нашу участь и не просто так всю жизнь учила дочь музыке вопреки моей воле и желанию. И сейчас я с содроганием вспоминаю те дни. Казалось, со временем душевная боль должна была утихать, а все было иначе – от сына никаких вестей, там война все более и более разгорается. Тут дочь больная. Мне самому невыносимо – ни жилья, ни денег, почти всю семью потерял. И я постоянно думал – гораздо лучше и легче, если бы погиб я, а не жена. С матерью детям, особенно Шовде, было бы легче. Мать бы вернула Шовду к музыке. А теперь Шовда практически сама должна за себя бороться. Сможет ли она? Сможет ли опытный психолог ей помочь?

И вот мы с профессором вошли в соседний корпус. Мы ни о чем не договаривались, но оба как бы боялись вспугнуть кого-то, боялись шуметь и буквально на цыпочках стали подниматься по лестнице на второй этаж. И словно издалека, с соседней горы по ущелью, как тоскливое эхо в тумане, до нас стала доноситься мелодия, ее угасший голос. Профессор остановился, прижал палец к губам. А я уже застыл, ком в горле, тоска – Шовда с надрывом пела песню о матери «Нана!»

Погода в горах быстро меняется. С утра ни одного облачка. Столько солнца, тепло. Весна! Однако по тому, как мои пчелки на меня сердились (я проверял, как они перезимовали и как готовятся к сезону), понял, что идет ненастье. Так оно и случилось. К полудню подул северо-западный ветер – муссон. К дождю. Это и хорошо, по весне, когда зарождается новая жизнь, дождик очень нужен, лишь бы не холодный. И, не дай Бог, поздние, ночные заморозки в это время. Ведь все цветет, благоухает – с каждым новым порывом ветра с лугов и лесов прилетает сладкий аромат. Одним словом, весна, возрождение жизни. Если бы и люди могли так существовать, жить. Умер, вновь родился. Вновь умер, вновь родился… К чему я это? Ведь вроде бы душа вечна, бессмертна. А почему «вроде»? Впрочем, что это я так стал философствовать? Наверное, оттого, что, как обычно, чуть ветер подует, дождь пойдет – у меня свет отключается. Все так сделали: тяп-ляп. А моя дочь заплатила, и мне отдельно линию провели. Теперь как минимум до утра напряжения не будет. Но мне ли особо горевать? Шовда на этот случай купила движок – только кнопку нажми. А мне сегодня и это сделать было лень, не хотелось. Что-то настроение под стать погоде – неважное. Но вот прибежал соседский парнишка, меня проведал, движок включил, видимо, Шовда попросила. От моего дома до дома ближайшего соседа – около километра. Во всех высокогорных селах так дома по склону разбросаны, да и мало кто здесь ныне живет. Жить здесь нелегко, главное – школы нет. Да и много чего нет. Вот и сейчас – света нет, значит, ближайшая, то есть моя (тоже дочь заплатила), телефонная антенна осталась без питания, и связи нет, а дочь каждый вечер звонит. Вот она и забеспокоилась, позвонила соседям – там связь гораздо лучше, от общей антенны – поэтому появился молодой сосед. Конечно, мне бы односельчане и так по-возможности помогали бы – это в горах еще сохранилось. Однако я знаю, что Шовда им на карточку деньги присылает, и поэтому у меня житейских проблем нет – даже бензин в движке постоянно под контролем, и кнопку нажали вместо меня. Раз появился свет, появилась и связь. Дочь звонит. И даже по моему ответному мычанию она распознает мое настроение, вот какой у нее действительно идеальный слух.

…Кстати, о слухе. Имею в виду музыкальный слух моей дочери. Поэтому возвращаюсь к канве моей жизни. Это осень 1999 года. Моя Шовда еще в клинике, но она как-то ненароком упомянула о дальнейшем обучении музыке, и я в тот же день направился в московскую консерваторию. Как мне вежливо объяснили – моя дочь не сможет сейчас поступить, только после окончания музучилища, либо если имеет выдающиеся музыкальные способности, которые у девочки из Чечни вряд ли могут быть.

О какой консерватории я мог тогда думать, если нам жить негде? И почти не на что. Признаюсь, мне было очень тяжело. Особенно когда я оставался один. Я пребывал в какой-то прострации, ничего не понимая, не соображая, и весь мир – тоска, как конец света и жизни, а все вокруг чуждо, страшно, неправдоподобно. И когда я видел улыбающихся, счастливых людей, а еще более, слышал чей-то смех – все это воспринималось словно кощунство и издевательство. Казалось, они смеются надо мной, моей трагедией и никчемностью моей жизни и судьбы. И я от этих людей бежал, я жаждал одиночества и горел злобой. Временами я стал понимать поступок младшего сына, и даже мелькала мысль последовать за ним. А потом я словно просыпался, и являлся новый страх – а может, сын уже убит… Тогда, и это со мной случалось не раз, я ехал в аэропорт покупать билет – надо искать, спасать надо сына. Но в последний момент я вспоминал Шовду. Ее-то я не могу бросить в таком огромном, чужом городе. Везти ее снова в Грозный – тоже невероятно. И я не знал, что мне делать, как мне разорваться? Знаю лишь одно, что я хочу ехать в Чечню, потому что переживаю за сына (как было тяжело!). К тому же там моя работа, только там я могу заработать средства для содержания поредевшей семьи. А тут вновь меня генеральный директор зовет, вроде в районе Грозного боевых действий уже нет, и добычу нефти надо возобновить. В принципе, хоть там и война, а я в Чечню рвусь, но что мне делать с дочерью, ведь ее одну не оставить. И я подумал о сыне дяди Гехо – его младшем сыне… У дяди Гехо было две дочери и три сына. Хотя сам дядя Гехо всегда подчеркивал, что у него четыре сына, имея в виду меня. С этого, наверное, все и началось.