Канта Ибрагимов - Стигал

– Теперь долго на рояле играть не сможешь.

Эти слова – как укол в мозг. Ведь, если честно, всю жизнь до этого я всегда думал только о сыновьях, а дочь – это забота жены. Теперь Шовда в одночасье потеряла мать и брата. Потом и младший брат исчез, а следом и я пропал. Представить ее состояние тяжело. Как мне после рассказали, она просто потеряла контроль над собой, истерика и нервный срыв не прекращались, и дошло до того, что она, если до этого от одного шума авиации чуть ли не под кровать лезла, боялась, то теперь, наоборот, выбегала на открытое пространство и, посылая проклятия, вопила:

– Стреляйте теперь в меня! Сволочи! Варвары! Гады! Убийцы!

Во время последнего срыва она, совсем как сумасшедшая, понеслась под склон, как раз в сторону пропасти, и тогда просто повезло – споткнулась о валун, распласталась, лицо и колени в ссадинах… И с какой родственной силой она обняла меня, как утопающая; как она дрожала, словно вот-вот ее заживо похоронят, и как долго и безутешно рыдала. Это был страшный итог безвозвратных утрат, безмерного отчаяния и краха всей жизни…

С превеликим трудом я ее уложил в постель, сел рядом, а она все плакала, скулила, звала мать и не выпускала моей руки, просила не уходить, и даже когда казалось, что она уже спит, точнее, просто отключилась – не осталось физических и эмоциональных сил, ее руки судорожно сжимались, вздрагивали… Вот она в очередной раз нервно дернулась, простонала, выпустила мою руку, словно понимая, что и я не спасу, – словно она утопает… Теперь уже я плакал, горько плакал. Догорал, угасал и вовсе умер огонек свечи. В комнате, как на душе, – мрак. Я сижу, но спину уже держать не могу, согнулся. И сам хочу тут же упасть, хочу спать, хочу верить, что это вовсе не реальность и такого быть не может, все во сне. Однако я отец семейства. И если старших не уберег, то хотя бы оставшихся, младших, должен спасти, и ожогом – мысль об ушедшем сыне… А вместе с этим еще одна мысль. Как я уже писал, еще до первой войны, когда похитили моего старшего сына, я закупил много оружия. После того, как проблема более-менее мирно разрешилась, я все это оружие очень надежно спрятал в небольшой пещере, что прямо над нашим наделом. Об этом знал только мой младший сын – он мне помогал. И теперь у меня вопрос – взял ли он из тайника оружие или нет? Если взял, то…

Ночь, темная ночь, и у меня нет никаких осветительных приборов, и даже спички я не могу зажечь – руки перебинтованы, и не надо, боюсь, вдруг кто заметит огонек. В тайнике явно кто-то был, действовал второпях и небрежно. Я развернул брезент: пахнет смертью – оружием. Было восемь стволов – одного нет… Сын с автоматом против танка и самолета, против армии огромного государства? Что же мне делать?.. В темноте, в ночи, по склону горы я спускался к дому односельчанина, где спала моя дочь, а вспомнил о своем детском доме в Казахстане и тогдашнем своем одиночестве. И как я мечтал иметь большую, дружную семью. И она была у меня, я жил ради близких, а в итоге осталась только дочь. Я осторожно открыл покосившуюся, скрипучую дверь. В комнате мрак. Но я уже стал привыкать к мраку в моей жизни. И я вижу, а более угадываю, ее согбенный силуэт. Она сидит на нарах. Голова упала меж колен. Волосы безмолвно ниспадают, и в этом давящем мраке и кладбищенской тишине уже не ее, а какой-то загробный, огрубевший и чужой голос:

– И ты не хочешь со мной быть.

– Доченька, – я сел рядом, обнял. – Я на минутку выходил по делам.

– О брате думаешь?.. Была бы парнем, тоже с ним ушла.

– О чем ты говоришь, Шовда? Ты ведь музыкант, певица…

– Замолчи! – крикнула она грубым голосом. Заплакала. Потом стала тихо-тихо скулить, задрожала всем телом. А я что-то несу, глажу по спине, а рука-то моя по-отцовски не теплая, а перебинтована, и может, поэтому она вдруг подняла голову, во мраке злобно блеснули ее глаза:

– Зачем ты нас сюда привез?! Ведь знал, что война. Здесь вечно война! А ты – «Родина, наши горы, наш родник»… Пей теперь из своего родника. Подавись!..

Она еще что-то страшное и правдивое бросала мне в лицо, и мне от этого становилось еще больней и больней, словно мое тело на части разрывают, голова трещит, а в горле ком (как мне кажется, тогда в меня впервые эта болезнь, эта зараза рака вселилась). У дочери вновь началась истерика, она забилась в конвульсиях, стала звать на помощь братьев и мать, и как бы в диссонанс с ее плачем издалека появился и стал нарастать шум мотора бомбардировщика. Летит низко, чувствуется смертельная мощь, аж стены от вибрации задрожали. Дочь умолкла, словно задумалась, и вдруг ринулась к выходу. Я еле успел ее у двери схватить. Она вырывается, кричит. Я даже не представлял, что в ней такая сила таится, – еле удерживаю, а она не сдается, все вырывается, и тут подряд два мощных взрыва, так тряхнуло… Дочь сдалась, умолкла, как-то сникла и ослабла в моих объятиях – и теперь я ощущаю это хилое, тонкое, почти детское тело, и она таким же детским, жалобным голосом прошептала: