Канта Ибрагимов - Стигал

– Товарищ, товарищ, – обратился я к нему, – а где здесь тюрьма или милиция?

– А тебе зачем? – командным басом рявкнул он.

Ком подступил к горлу, слезы навернулись, но я себя пересилил:

– Там дед мой умер.

– Дед? – спросил он. Тут я почувствовал, как от него разит спиртным и еще чем-то жирным, острым. – А как фамилия?

– Дадуев.

– Дадуев? Хе-хе, так ты его внук? – он сделал шаг вперед, огромной, сильной рукой, до боли сжимая, схватил мой локоть. – На ловца и зверь. А ну, пошли, – худого, как жердь, он просто рванул меня, еще более сжимая хватку.

В этот момент я вспомнил прием учителя – «мертвая хватка». Это, конечно, совсем не то, и я знал, что смог бы вырваться и убежать. Но куда бежать? В барак, к братьям? А я ведь сам сюда пришел, и меня уже привели к зданию в сторонке. Тоже красочно-освещенный фасад, а только вошли – гнетущий запах, решетки, команда «Смирно», бряцанье оружия. «Повезло, на командира попал», – подумал я, а он тем же командным тоном:

– Этого в одиночку, – и стал подниматься по лестнице, а мне команда:

– Руки за спину, – нет, наручники еще не надели, но повели по соседней лестнице в подвал сквозь небольшой, темный, грязный коридор. Со скрежетом открыли большую, массивную, тяжелую дверь, втолкнули и заперли.

– С тех пор я взаперти, – усмехнулся Зеба, о чем-то долго, печально думал, закурил очередную папиросу и продолжил:

– Где-то более получаса я провел там один. Комната слабоосвещенная, небольшая, сырая, холодная. Стол, на котором настольная лампа, графин с водой, стакан и чернильница с ручкой, стул и скамейка, на которую я сел. Здесь давящая обстановка, воздуха не хватает. Застоялая вонь пота, мочи и крови. И показалось бы, как в гробу, да высоко, прямо под потолком, два зарешеченных окошка. Я подумал, куда они выходят? Так и не сообразил, к тому же эти решетки с виду – вековые.

Он зашел злой и усталый. Без шинели его тело совсем безобразное, свисает живот. Очень тяжело дышит, и видно, еще выпил, глаза красные.

– Хорошо, что встал, а то расселся. Стань вон там, – указал он на угол, отполированный телами бедалаг.

Он грузно сел, аж стул заскрипел. Включил настольную лампу, налил полный стакан воды, залпом выпил, уставился на меня исподлобья свинцовым взглядом:

– Из-за вас и праздник не праздник… Внук Дадуева говоришь? А зачем шел сюда?

А зачем я шел? Шел, чтобы хоть как-то заступиться за деда, хоть после смерти оказать ему какую-то почесть, по-человечески похоронить. И не скрою, как только я покинул братьев, я почувствовал ужасное одиночество и бессилие, я плакал, горько плакал, и хорошо, что такая пурга, – никто меня не видит, никого на улице нет, а я плачу, но иду. И тут, сквозь бушующий ветер, я словно воочию увидел суровый образ деда и услышал его глас:

– Ты ведь уже мужчина. Старший. Ответственный. Нюни не распускай. Это не поможет… Лучше не забывай, что ты чеченец. В руки себя возьми.

Я встал как вкопанный. Впервые в жизни я слышу, как бьет барабанный бой крови в висках, как давит затылок, как я тяжело и прерывисто дышу, и воздуха мне не хватает. И тут же я вспоминаю, что каждое утро перед зарядкой мне старик-учитель то же самое говорил:

– Так, в руки себя возьми. Все под – личный контроль. Гармония! Главное, дыхание. Ровно и спокойно дыши. Почувствуй жизненную сладость каждого кислородного глотка.

Так я и сделал. И сквозь эту пургу, этот колючий ветер и жесткий снег я почувствовал сладость жизни. Потому что во мне бурлила та же пурга, потому что я почувствовал гармонию с природой; я ровно и спокойно задышал и стал сильным, уверенным. И это чувство продолжалось до тех пор, пока я не вошел в это здание, но надломился, почти коленки затряслись, когда я попал в эту воняющую смертью камеру.

– Зачем шел? – вновь рявкнул начальник.

– За что деда арестовали? – жалким, не своим голосом наконец выдал я.

– Контра был твой дед! – гаркнул он. – Ненавидел нас и нашу власть. Разве не так? Ты-то уже не маленький, и это знаешь, – он почему-то улыбнулся или попытался улыбнуться. – А ты, молодое советское поколение, правильно сделал, что сам пришел. Так зачем ты пришел?

– А от чего дед умер?

– От чего умер? – удивился начальник, усмехнулся. – Подох. Хе-хе, ты и не поверишь. Никто его пальцем не тронул. Сам подох. Вот там же, где ты стоишь, и я его поставил по стойке смирно, как положено врагу народа стоять, и часовой рядом, чтобы не сел, не лег, а стоял – всю ночь стоял… наутро я пришел, а он, гад, стоит, только весь в дерьме – обделался весь. Вонь такая! А мне здесь работать. И я ему говорю: «Убери после себя… Как? Язычком, язычком все вылижи, съешь… Не съешь?» А он стоит, трясется, и слезы по седой бороде, пена в уголках рта… Упертый был дед. Кровь носом пошла, он упал. Я вызвал врача. Сам подох… да и сколько можно жить!?