Канта Ибрагимов - Стигал

Люди болели, двое умерли, и никаких врачей и лекарств. А до нас доведен план – двадцать вагонов отборной древесины, и при этом никаких условий для труда и быта. И кое-кто из нас даже завидует заключенным – у тех хоть есть техника, регулярное питание и бараки потеплее нашего дырявого сарая. Я о таком не грезил, наоборот, даже не представлял свою жизнь под дулом автомата, когда все под конвоем, словом, в неволе. А мы, что ни говори, более-менее свободные люди, и это ощущение я как заряд впитывал каждый день, и это меня, как мне кажется, поддерживало и спасало. Словно навечно заведенный будильник, я, как учитель приучил, ровно в 5:30 вставал, еще очень темно, все спят, а я уже по проложенной тропинке каждое утро бегал до чистенькой поляны у небольшого еще не замерзшего ручейка и под успокаивающее журчание воды, вспоминая учителя, делал свои упражнения, которые не только заряжали, но спасали, наполняли терпением и стойкостью. А еще я помнил наказ деда: никогда не увиливай от работы, все работают, и ты работай, не выпячивай свой труд, но трудись чуть более, чем остальные, и всегда в этом деле будь лидером, но не выскочкой. Наверное, поэтому меня, хотя я был моложе всех, через неделю назначили бригадиром. И я справлялся, и лишь одно очень угнетало меня – как самый младший, я спал в вагоне на самом отшибе, а там не только холод, но и сквозняк из щелей. И по этому поводу я тоже всегда вспоминал деда.

– Что за край, – досадовал он. – Здесь всегда, даже летом, холодно… Одним словом – ссылка, Сибирь… Эх, попасть бы до смерти на Кавказ. Хотя бы на день. Лишь бы там умереть и там быть похороненным – на родной земле.

Почему-то эти слова, на которые я ранее почти не обращал внимание, теперь все чаще, даже во сне, приходили на память и будоражили мое сознание.

Всего два месяца изматывающих работ, и к Новому году нас обязательно должны повезти домой. Но образ деда, очень печальный образ деда все чаще всплывал в сознании. Я уже предчувствовал неладное и даже хотел бежать, еле вытерпел, и когда за нами под Новый год прибыл паровоз, знакомый машинист отвел меня в сторону и прошептал:

– Твоего деда арестовали.

– За что!? – крикнул я. Ведь тогда ни я, никто иной не знали, что в истории СССР и человечества появилось понятие —

«1937 год». За два дня до окончания этого ужасного года нас привезли в поселок. На улице пурга, мороз под сорок. То же самое творится и в моей душе, но я не могу уйти – прямо здесь в конторе должны выплатить заработанное, какие-то гроши. Как известно, деньги у нас выдают нескоро, но когда начали, я проявил наглость, как бригадир первым взял получку и побежал к бараку (сказать, что это был дом, тяжело). Еще не зайдя в барак, только по виду соседей, я все понял, а увидел братишек – они хором заплакали:

– Дед в тюрьме умер.

– Когда?

– Позавчера узнали… Нас уже хотели в детдом определить. Мы сказали, что есть кормилец – ты.

… – С тех пор более полувека прошло, – продолжал свой рассказ Зеба, – и теперь я, конечно, знаю, что надо было, как учил наставник, перетерпеть, как-то приспособиться и попытаться уйти из этого осовеченного крепостничества – наихудшей формы человеческого развития и существования. Но я не смог. Я, как учил мой дед, хотел сберечь свою честь и достоинство. А с другой стороны, если говорить о теории моего учителя, – разве она его самого сберегла? Ведь пропал в безвестности и даже, как я знаю, потомства не оставил, он не мог, не хотел в этом обществе размножаться – холуев плодить. Впрочем, почти та же участь постигла и моего деда. А я – потомок моего почитаемого деда и ученик корейца-старика – впитал в себя обе эти жизненные школы. Взгляды этих старцев уже определяли мое мировоззрение, и превалировала, конечно же, традиция отцов – не сдаваться, помнить о чести… И это сделать бы я не смог, если бы не мой учитель. Его занятия дали мне здоровье, силу и мощь, которые меня зачастую губили, но в итоге они помогали выстоять, жить.

Мне было всего пятнадцать, и все было почти неосознанно, на инстинкте, жажде мести и торжестве справедливости. Я ничего не знал и даже не представлял, но я знал, что иду в бой, в последний бой. Наверное, поэтому я побежал первым делом в магазин, купил братьям много еды. Все оставшиеся деньги, до копейки, им отдал и сказал:

– Вернусь я – не вернусь, нюни больше не распускать. Живите в мире, вместе и не забывайте наших корней и традиций… Поняли?

…Все учреждения в – центре поселка. Здесь под Новый год все освещено, празднично, но людей нет – к вечеру пурга усилилась, мороз, ветер пронизывает, даже идти не дает. А я и не знаю, куда точно идти, и тут просто судьба – почти в центре площади, как бы наслаждаясь непогодой и споря с ней, как хозяин, широко расставив ноги, стоит очень крупный, толстый мужчина, и, что привлекает в первую очередь мое внимание, у него шинель даже не застегнута, на ветру играет, и китель так же. Как говорится – грудь нараспашку, мороз нипочем.