Канта Ибрагимов - Стигал

«Я там был, не принимают», – пишу я.

– Правильно. По пустякам не беспокойте.

«Это не пустяки. Это моя собственность. Из моего дома ружье и многое другое просто так забрали и не возвращают».

– Пишите жалобу.

«Я написал заявление, но никто не принимает, не регистрирует».

– Некогда ерундой заниматься… Зачем вам ружье? Оставьте нас в покое.

«Я буду жаловаться в Москву!»

– Лучше сразу в ООН или Страсбургский трибунал… И вообще, посмотри, сколько пропавших людей. А ты о каком-то ружье.

«У меня троих убили», – сообщаю я.

– Война! – бесстрастно отвечают мне. – А теперь строим мир, и оружие, даже ружья, запрещены… Иди, старик, без ружья спокойнее доживать будешь.

Вроде жизнь стала лучше – не бомбят, не стреляют. Редко слышишь, что кого-то убили или среди ночи увели. Кое-что строят. По крайней мере погранзона быстро возводится. Дорогу к ней проложили, электричество провели и даже газ обещают. Уже совсем рядом от моего дома можно поймать телефонную связь. В соседнем селе планируют построить школу. Два моста починили. И еще много чего делают и обещают. Мне вовремя пенсию выплачивают. Однако состояние многих людей – а может, мне так кажется, и они мне врут – какое-то подавленное, гнетущее. Лично я себя ощущаю очень плохо. В морально-психологическом плане плохо. У меня нет никаких прав, лишь одно – пенсию получай и доживай. В принципе, мне никто не мешает, лишь бы я никому не мешал и не возникал. Но я ведь так спокойно жить не могу, я хочу отомстить, ищу хоть какой-то справедливости и жажду возмездия. Однако все наоборот, я чувствую свою приниженность, ущербность и бессильную ничтожность. И, странное дело, мне от этого становится страшно, порою на старости лет я почему-то вновь стал испытывать то свое состояние и положение, какое было некогда в самом детстве, когда я пребывал в детдоме во время нашей ссылки. Но сейчас я ведь не в ссылке, я у себя дома, в своих горах и вроде свободен, хотя под присмотром, и как бы меня не пинали, не истребляли и не насиловали мой род и мою семью, моих самых близких и родных, я ничего в ответ сделать не могу. А может, я крепостной, или того хуже – раб? Вроде нет. Вроде свободен. Но мне кажется, я ощущаю некую атмосферу, что была при Сталине в СССР. И очень часто, особенно по ночам, мне представляется, что я всю жизнь провел в палате с радиацией – вокруг жизнь кипит, я ее сквозь бронированное окно вижу, но выйти не могу. Все замуровано. Просто в какое-то время, когда у меня была полноценная семья, мне для иллюзии счастья форточку открыли, глотнул я сладость свежего, вольного воздуха – за это удовольствие очень дорого заплатил, и форточка закрылась. А я вновь в этой палате радиации, и меня сносно кормят, пенсию дают и доживать не запрещают. Но даже в палате, просто так, как ребенку, пострелять, поиграть в войнушку и врагов «убивать» не дают. Страшно! Очень страшно не жить, а доживать. И у меня есть шанс в иной атмосфере пожить, в иной атмосфере дожить, в Европу уехать. И Шовда зовет, и все, в том числе участковый, об этом твердят, советуют. И я бы уехал, да лишь одного боюсь – там вдруг помереть, а потом сюда меня будут в цинковом гробу тащить, мучаться… И кто будет страдать? Шовда и мой простосердечный зять? Шовда сюда ни за что ехать не хочет, боится и брезгует, и я ее понимаю. Зять здесь лишь раз был, но он ведь, в принципе, чужой человек – европеец, пока что чеченского происхождения, но и это с оговоркой. Так что могут меня там же, в Европе, похоронить, а может, и кремировать. А я хочу на своем кладбище, чтобы рядом с моими родными был и четвертый холмик… Печально! Печально, что никто не придет, слезу над могилками не уронит. Почти вымерли все… Точнее, уже вымерли. Мы, моя фамилия вымерла… Правда, всполохи, трепетные всполохи жизни еще теплятся. Это Маккхал приехал в Чечню по своим делам – заехал ко мне и передал письмо от Шовды:

«Дада, дорогой, ты ведь обещал осенью приехать. Приезжай. Очень жду, скучаю. Ты мне очень, очень рядом нужен. Я за тебя боюсь… Ты никому не показывал кассету? Что-то мне показалось, что сестра участкового на что-то мне намекала. Я прямо спросить не решаюсь, сам знаешь, все прослушивают. Но мне кажется, она о чем-то догадывается и тоже упрашивает, чтобы я тебя забрала. За тебя волнуется. Ведь ты один. Кстати, я здесь консультировалась с одним известным адвокатом по поводу кассеты. Он говорит, что шанс дать делу ход есть, и можно объявить международный розыск. Но пока ты там… И, вообще, я боюсь. Ведь у него теперь много денег, и он может своих нукеров сюда прислать. Впрочем, они и так здесь болтаются под видом беженцев. Бездельники и негодяи. А порою мне кажется, что лучше с этим дерьмом больше не связываться, а все Богу доверить. Я верю в справедливость и возмездие! Дада, прошу тебя, прилетай!