Канта Ибрагимов - Стигал

Участь Шовды понятна. Этот брак, если он состоится, лишь фикция, понятно, что он временный, и по сути – это унижение для Шовды. Но этот брак, как факт, полностью разряжает обстановку и снимает все вопросы конфликта. Жертва только одна – Шовда! Ну и я, конечно. Я люблю свое единственное дитя. Я не могу и не хочу, чтобы ее насиловали и над ней издевались. Я один способен защитить ее жизнь и честь. Но мне нужно ее слово, ее решение. Я ее видеть не могу, и она меня стесняется, боится. Нас соединили по телефону. Я знаю, что ее обработали, уговорили. Никому жертвы и конфликты не нужны. И я уверен, что ей сказали: побереги отца, он ведь, в принципе, один и болен раком. А про себя подумали: ну сколько их выходит замуж и разводится… да и вообще, сама выбрала свою участь – артистка!

– Ты согласна? – только это я смог в трубку сказать, и после долгой паузы, очень тихо сквозь всхлипы услышал:

– Да… Дада!..

– Дела наьIалат хуьлда хьуна! – бросил я трубку.

Все-таки деньги – великая сила. Теперь мне этот доктор даже надоел – в день по три-четыре раза заходит в палату, все улыбается, такой внимательный. Да, отрабатывает. Шовда, видимо, хорошо заплатила. То-то он все вокруг меня кружится. Рана почти зажила, и я чувствую себя хорошо. Послезавтра меня уже выписывают, и я в тот же день вечером вылетаю в Австрию. Так хочется Шовду и внука увидеть! Как я соскучился по ней. Что бы я без нее делал? Она – молодец! А я? Правильно ли я тогда с ней поступил? Конечно, нет. Я поступил как дикарь. Вместо того, чтобы в такой тяжелый момент ее поддержать и стать ее защитником, я ее осудил, отверг, отвернулся. Это все мое воспитание и мироощущение: догматизм и раздвоенность существования в XXI веке. С одной стороны, я хочу, чтобы моя дочь училась в консерватории, но я не хочу, чтобы она была артисткой, ибо к артистам, да и в целом ко всем людям искусства, отношение в нашем обществе двоякое – вроде восторгаемся, но в основном отношение потребительское, а порою – просто как к шутам. По этому поводу можно долго полемизировать, но, по-моему, в окружающей меня действительности творческий человек или человек искусства только тогда признаваем и уважаем, если его признали в Москве, а тем более на Западе, или если он просто богат, на этом заработал. Все это анализировать и определять очень сложно. Но я знаю одно – моя Шовда выстояла, и я уверен, добьется и уже добивается своего… А как ей было тяжело. Я представляю, если и мне было очень и очень тяжко. Любил ли я тогда свою дочку, скучал ли по ней? Конечно, любил, скучал, жалел, но на контакт не шел, не мог, но хотел. И я уехал в горы, от всех как бы отрекся, повел отшельнический образ жизни, но о жизни Шовды, посредством ее тети, почти все знал, да и так все предвидел. Хотя бы то хорошо, что внук дяди Гехо как свою молодую жену вывез Шовду в Москву, поселил вроде бы в свою квартиру, и даже подарил ей эту квартиру как свадебный подарок. В первые месяц-два он частенько появлялся в Москве, а потом, даже сам не удосужился, прислал двух товарищей, и они просто озвучили факт развода.

– А как же квартира? – по-наивности поинтересовалась Шовда.

– Это мы не знаем… Впрочем, как хочешь.

Оказалось, квартира была съемная, объявились хозяева и попросили Шовду убираться со всеми пожитками. Единственно порадовало то, что Шовда, несмотря ни на что, учебу не бросила, готовится к защите диплома. Я в две недели раз в город к тете Шовды, как бы между прочим, наведываюсь, а она мне, тоже как бы между прочим, о ней рассказывает, и вот как-то три тысячи долларов протянула – вроде от нее самой. Но я знаю, что это Шовда прислала. Уже хорошо, хоть деньги у нее есть, а я категорически от них отказался.

– Тебе надо лечиться. Надо делать операцию, – в очередной раз твердит тетя Шовды. – На тебе лица нет – бледный, даже зеленый. Ты больной… Поезжай в Москву.

– Я здоров, чувствую себя нормально, – все время отвечаю я. – И никуда я не поеду… В горах спокойно, там, как настанет срок, тихо помру.

И это не моя установка на жизнь – это мое состояние. Я болен. Тяжело болен. Нет аппетита, апатия, слабость, полная депрессия. И теперь меня не просто мучают ежедневные приступы удушья, у меня уже изменился голос, уши заложены, теряю вес. И не это самое тяжелое – худо то, что мне постоянно холодно, постоянно знобит, и я все время возле печи, смотрю часами на огонь, как моя жизнь догорает. В этот период, особенно поначалу, ко мне частенько наведывались родственники и односельчане – кто еду принесет, кто деньги. Я категорически не беру – оскорбление; кто просто поговорить, поддержать, и все разом – поезжай в Грозный, в Москву, сделай что-нибудь, ты больной. Эта жалость и забота мне стали противны. Я нервничал и срывался. Ко мне перестали приезжать, я был рад этому одиночеству. Вот так догорала и затухала моя жизнь. Правда, иногда, особенно когда погода хорошая и тепло, как на догорающем полене вдруг вспыхивает нечаянно огонек, так и у меня наступало порою просветление и оживление, и тогда я бежал из своей хибары в горы. Вначале бывало тяжело, терзала одышка, и я постоянно оборачивался – дойду ли обратно? Но вот уже вспотел, тепло, еще есть огонек жизни, празднично и светло, и я иду, еще дальше иду, и так шел бы и шел, до того приятно внутри и красиво кругом. Однако силы сдают, солнце садится, горный холодный фен к ночи крепчает, да и есть хочется и жить еще хочется. Но таких дней очень мало – по ночам не спится, чувствую себя уже откровенно плохо. Утром разбитый, не могу и не хочу выходить из своей хибары. Да, я знал, что только в этом, в походе по горам, мое какое-то спасение, и я еле-еле иногда перебаривал самого себя. И вот как-то вернулся из очередного похода, а у дверей конверт – три тысячи долларов в нем. Понятно, что тетя Шовды сюда не приехала, стара, а если и приезжала, то меня дождалась бы. Мое подозрение сразу же пало на нового участкового. Его тогда только назначили, чему я был очень удивлен, но рад. Я пошел к нему – благо односельчанин, друг и соратник моего младшего сына, но он сделал вид, что знать не знает, о чем речь, хотя до этого пыжился, что все в округе под его контролем, а мне он дал совет: