Елена Колина - Питерская принцесса

Присланные позже фотографии пытались уверить Раевских, что Беркли – городок, где имеется небольшая площадь... вот она – площадь... вот превращенная в памятник модель первого синхрофазотрона, вот вывеска «Музей ядерных исследований»... Несмотря на то что Беркли на фотографиях притворялся обыкновенным городком, многократно повторенное «Беркли, Беркли, Беркли...» звучало нереально – Атлантида, планета Аргус или еще что-то из названий толстых серых книг «Библиотеки фантастики и приключений», столь же таинственное, пробуждающее инстинкт первооткрывателей.

Приглашение на работу считалось более престижным, чем грант. Приглашение с семьей – женой и дочерью – более уважительным, чем только с женой. Итак, Беркли, с Аней и Машей, на год, на время – навсегда.

Отъезд Раевских не был эмиграцией – билетом в один конец со станцией назначения «навсегда» и «никогда», в которой по определению плескалась горькая безысходность расставаний, прощание у трапа «навсегда», долгие проводы, мгновенно кривеющие дрожащие улыбки и лишние слезы, скупые мужские и безудержные женские. Скорее это было торжество. Не их личное, семейное, а торжество разума, победившего вчера еще казавшийся вечным развитой социализм.

Юрий Сергеевич уезжал РАБОТАТЬ. «Ненавсегда», именно так – НЕНАВСЕГДА. Аня тоже уезжала на время – ПОЖИТЬ, ПОСМОТРЕТЬ. Так было удобней. Например, – никакого, не дай бог, эмигpaнтского настроя – никаких подушек, одеял, ниток, йода с марганцовкой – мы же НЕНАВСЕГДА.

Даже НЕНАВСЕГДА было решением непростым. Юрий Сергеевич думал, взвешивал, нервно употреблял с Костей вечерами коньяк, задумчиво пил с ним же пиво в баре на углу. Отцу уже семьдесят шесть, он показательно здоров и даже молодожен, но семьдесят шесть, здесь и прожитый вдали год важен, – бух тяжелым комом на одну чашу. Нет, все же, наверное, не едем! Юрий Сергеевич спрашивал у Кости совета – как бы так умно спросить мнение отца, чтобы старик не подумал, будто его считают обузой. А Сергею Ивановичу, похоже, оказалось все равно – старческий эгоизм. С отцовской чаши снимаем одну гирьку. Дед остается при молодой жене, еще одну гирьку вон.

Машу-бедняжку на другую чашу – бух! Потянуло вниз, будто камень бросили. Едем!

– Машу радует только Найджел Первый, – говорил Костя.

Юрий Сергеевич не слепой, видел. Что происходит с девочкой? Даже перебирая самые неприятные из возможных причин Машиной затянувшейся вялости, Юрий Сергеевич не мог вообразить, что его девочка, его по-модильяновски задумчивая малышка – «интеллектуальная блядь с философским уклоном» по прозвищу Княжна. Спрашивал Костю, не знаешь ли, что с девочкой, ты к ней по возрасту поближе...

Костя уклончиво ответил:

– Ничего, растет.

Приглашение в Беркли, как ни крути, удача, ночные разговоры – что и как сделать – привнесли в их новую близость еще более интимный, счастливый характер. Лежали ночами обнявшись, шептались.

– Бедная Машка, – говорил Юрий Сергеевич жене.

– Почему бедная? – удивлялась Аня.

Она не замечала в дочери никаких изменений. И действительно, внешне все было как всегда. Так же внезапно вспархивали ресницы, возникала мгновенная улыбка, красные колготки из-под синей юбки наглыми красками расцвечивали серую питерскую картинку. Так, да не так – Юрий Сергеевич же не слепой, видел – небрежность в дочери появилась не нарочитая, а настоящая. К себе, Маше Раевской, Принцессе. Дочь оказалась барышней из девятнадцатого века, не могла оправиться после неудачной любви. Лучше мы девочку на время увезем. В Беркли.

Сама Маша вцепилась в Америку, как бульдог, не могла челюсти разомкнуть в нетерпеливом желании – поскорей бы уехать!

– Ты можешь остаться, если не хочешь бросать учебу, – предложила Аня, – приедешь к нам летом... Ты же не маленькая.