Милена Бускетс - И это тоже пройдет

Я подняла глаза к твоему окну – самому большому и красивому в доме. Из него открывается самый красивый вид. Я помню, как ты стояла на верху лестницы в длинном и бесформенном летнем балахоне (покупать такие ты посылала на рынок прислугу, никогда не снисходя до выбора шмоток и твердо веря, что элегантность – категория интеллектуальная, а не эстетическая), с взлохмаченными седыми волосами, и тоном генерала, командующего войском, отдавала распоряжения по домашнему хозяйству. А когда мы, покачиваясь в развешанных на террасе гамаках, болтали о том о сем, ты неожиданно вмешивалась в разговор, отпуская какую-нибудь ехидную, но остроумную реплику, которая доносилась до нас из твоего окна.

Сейчас твоя комната опустела. Возможно, я поселю туда Гильема и Патум. Сама я в нее даже не захожу.

Пока все спали, я сбежала из дому. Выпить кофе, сходить на кладбище. В городке полно отдыхающих, но в эти утренние часы на улицах было безлюдно. Мне встретилось всего несколько человек – из тех ранних пташек, что выбрались за хлебом и за газетами, чтобы потом спокойно заняться приготовлением обеда, или выйти на яхте в море, или засесть с детьми за уроки, заданные на лето. Утро беззаботного каникулярного дня, когда все хлопоты сводятся к тому, чтобы решить, куда пойти поесть, и не забыть намазать детей кремом от загара. Молодежи не видно – молодежь в это время сладко спит. Вспоминая ушедшую юность, я больше всего жалею, что не могу спать, как спала тогда – крепким безмятежным сном. Сейчас я ложусь в постель, как в гроб. Иногда, чтобы обмануть себя, я не иду в спальню, а сворачиваюсь калачиком в гостиной на диване и незаметно проваливаюсь в сон. Хорошо бы спать не одной, но… Найти любовника не трудно, только не факт, что он будет обнимать тебя до утра. Но даже если будет, не факт, что сумеешь выспаться. С некоторыми мужчинами спать всю ночь решительно невозможно. Когда у тебя все хорошо, этого не замечаешь, опьяненная легкостью бытия. Но в горе жизнь давит на тебя, словно тебе на плечи опустился многотонный груз.

Под теплым утренним ветерком мое платье из тонкого, как папиросная бумага, шелка плотно облегало тело. Владелец газетного киоска на площади, который знает меня много лет, сдержанно, чуть ли не стыдливо выразил мне соболезнования. Я была ему благодарна. Люди, не выставляющие свое сочувствие напоказ, всегда вызывали во мне уважение. Впрочем, скрыть сочувствие легко – не то что любовь. От влюбленных словно исходит какой-то особый свет; они существуют в собственной вселенной, в самом ее центре. Любовь, особенно взаимная любовь, наполняет нас силой. Вот почему, когда нам плохо, мы тянемся – по крайней мере, я тянусь – к любви, а за ее неимением (настоящая большая любовь бывает редко, а «маленькая» – и вовсе никакая не любовь) к сексу, этой неравноценной замене любви.

По дороге мне встретился здешний алькальд Жоан. Загорелый, в темно-синих бермудах и безукоризненно выглаженной белой рубашке, он излучал довольство собой и жизнью. Мы с ним знакомы с детства. Когда я написала ему, что ты выразила желание упокоиться на местном кладбище, он отнесся к моему письму с полным пониманием. Ответил, что, конечно, не возражает и все устроит, и добавил, что, пока мы живы, надо жить и надеяться на лучшее. Жить мне было больше незачем и надеяться не на что, но я поблагодарила его за сочувствие и помощь. Мы похоронили тебя в одном из самых красивых на земле мест. В ближайшее время – пока мне всего сорок и я ничем не болею, меня не пугают разговоры о смерти – я постараюсь купить на кладбище нишу по соседству с твоей. Оттуда удобно любоваться рассветом, и даже подниматься ради этого не надо.

Жоан красив, образован и нравится женщинам. Пожалуй, для политика он слишком привлекателен. При каждой нашей встрече я задаю ему один и тот же вопрос: неужели он действительно алькальд Кадакеса? В ответ он громко хохочет. Неисповедимы пути кокетства. Тот факт, что мой детский приятель стал алькальдом, представляется мне чем-то потрясающим и невероятным; можно подумать, все мои сверстники так и должны навечно застрять на школьном дворе, прыгать через веревочку или, задрав головы, любоваться облаками. Отец часто повторял, что, по его мнению, должность алькальда Кадакеса – лучшая в мире. Правда, сама я не слышала от него ничего подобного – мне рассказывала ты. Я вообще не помню, чтобы он приезжал с нами в Кадакес: вы развелись, когда мы с братом были еще совсем маленькими. Большую часть того, что мне известно об отце, я знаю от тебя. Однажды я навещала тебя в доме престарелых – предпоследнем в твоей жизни, откуда тебя выгнали за плохое поведение. На самом деле виновата была не ты, а болезнь Паркинсона, пожиравшая твой мозг. Плотину прорвало, и ты потеряла контроль над собственным разумом. Проблема заключалась в том, что твоя болезнь зашла слишком далеко, чтобы позволить тебе жить в роскошном приюте для стариков, хотя ты с яростью отчаяния пыталась доказать себе и окружающим, что это не так. Я пробовала говорить с тобой, убеждала не артачиться и не скандалить, старалась объяснить, что если это конец, то нужно встретить его со спокойным достоинством. Приводила в пример отца, продемонстрировавшего перед лицом неизлечимой болезни пример подлинного мужества, – ведь ты сама рассказывала мне, что незадолго до кончины, в больнице, он находил в себе силы шутить: «Если жизнь – продажная девка, то мне досталась не самая плохая!» В ответ ты посмотрела на меня затуманенным взглядом и вдруг сказала: «Твой отец умирал совсем не так, как ты думаешь». Я побоялась спросить, как именно, а ты не проронила больше ни слова, так что в воздухе осталась висеть твоя последняя ядовитая реплика. Не понимаю, зачем ты ее произнесла. Не понимаю, что это было – приступ безумия или момент просветления, но твои слова вонзились мне в сердце. Я до сих пор не знаю – и не хочу знать, – как мой отец встретил смерть: придавленный ужасом, как трус, или гордо, как герой, что столько лет помогало мне, маленькой дурочке, жить.