Олег Стрижак - Город

— Замолчи, ради бога.

Я молчу.

— Это осень? Сентябрь?

— Октябрь.

— Это госпиталь?

— Клиника академии.

— Почему собаки?.. Почему помолчи?!

— Ну, знаешь, приятель. Да ты просто болтун!

Я молчу. Мне уже очень больно.

— Очень больно?

Я закрываю глаза… На обратном пути врач внезапно загоняет каталку в боковой коридорчик, где на двери табличка, белая, с синими буквами «Ванная». Выясняется: я умею читать. «Родопи». Мятая пачка. В ней сигареты. «Держи! Если Лазарь Борисович нас увидит!..» — Не увидит. Врач щелкает зажигалкой, я тихонько вбираю тревожный и горький, вянущий на губах моих дым, я мягко плыву, мне уже девять лет, после школы мы курим за дровяными сараями, на осиновых, чуть сыроватых, поленьях: солнце, влажная осень, сентябрь… — «Ну, хватит!»

Меня мягко катят. Коридор в косых солнечных лучах, прекрасный и праздничный день. И за окном, в палате, холодная солнечная синь, моему следователю интересно узнать, где мои документы, голова моя чуть плывет после двух затяжек дымом очень легкой сигареты, где мои документы, мне нужно подумать, при мне, значит, их не было? не было, мне нужно вспомнить. Мне ужасно не хочется вспоминать. Мне невыносимо вспоминать, невозможно вспоминать, еще раз пережить всё это. У меня нет сил вспоминать, и он меня понимает, он уходит, и я вспоминаю, вспоминаю внезапно, через два дня, ночью: документы мои в бумажнике. В куртке. В черной старой кожаной куртке. Где куртка? а я был не в куртке? нет. Значит, мне нужно вспомнить. И я вспоминаю, поперхнувшись прохладным бульоном, очень трудно учиться есть заново, вспоминаю: куртка висит на спинке кресла. Нет, благодарю вас, я больше есть не хочу, вся еда в мире вызывает у меня утомление. Где стоит это кресло? В комнате. Кремовые шторы. Мне вновь нехорошо. Мне делают укол. И еще через день: где комната? Представьте: адреса я не знаю, не вспомню, и, кажется, я и не знал его; набережная канала Грибоедова.

Канал Грибоедова. Говорю я. И мне хочется вновь умереть. Мостик: львы с золочеными крыльями. Там есть мостик, говорю я, возле Ассигнационного банка (еще новое слово). Через мостик, и направо, к Казанскому собору (у меня уже сотни слов), первый этаж, налево. Удивительно, говорит мне следователь, куртка на спинке кресла всё еще висит. Хозяина в доме нет. Уехал. Что я могу поведать? Пти аксидан: у Бунина есть рассказ, не помните? Рассказать я могу немного. Что? Имелось ли что у меня, кроме того, что в сумке? Нет, решительно всё я носил в сумке. Извините, говорю я, он не понимает, извините, вам столько хлопот, из-за меня, там посмотрим, довольно туманно он отвечает, лай собак (в середине дня).

И я поднялся в конце октября.

Принужденно поднялся я: от давящей духоты. Очень душно, мучительно, трудно лежать, в духоте; я верно чувствовал, что задохнусь, что со мной непременно случится что-то тягостное и дурное, если я вдруг не вырвусь, не выйду на мокрый ветер… очень душно и нехорошо. И я поднялся, слегка удивившись тому, что далось мне это почти без усилий. Тапочки и штаны соседа, который спал, пришлись мне почти впору. Тяжелый, коричневый, барский халат обернул меня дважды, в нем было тепло, уютно. Дежурная сестра, в коридоре, за белым столом, новенькая, Наташа, большие глаза и красивые крупные коленки. Прогуляться? весело и приветливо.

Прогуляться, угрюмо кивнул я, уже ощутив, что идти будет больно. Темнело в глазах. Значит, нужно идти быстрее. Мне было очень нехорошо; и я торопился, мелкими шажками, удерживаясь за холодную крашеную стену, мертво вцепляясь в лестничные перила. Дороги во двор я не знал, но нашел ее сам, идя, как пес, на запах: холодный запах осени и успокоения; Шел на запах последней, возможной, воли, ни разу не ошибившись в переходах, в поворотах лестниц. Чуть не упал, такими скользкими были каменные ступени и подметки кожаные тапок, но медленнее идти я не мог: чистым волнующим воздухом поздней осени дуло снизу, из приоткрытой двери во двор. Мелкими, дрожащими шажками, на неуверенных ногах, торопясь и кривясь от боли, я добрался до заветной двери. Тяжелым трудом, последним усилием отпихнув низенькую, крашенную в темный цвет сургуча, дверь, я вышел на серый двор, к лужам.

Мрачное, вольное, легкое небо двигалось надо мной. Ветер трепал и укладывал волосы, влажно томился в груди. Запах сырости, мокрой земли, и опавших листьев; я заторопился, отпихнулся с трудом от пасмурной желтой стены.

Парк чернел впереди, листья мокро блестели в подножиях черных деревьев. Шагнув на мокрую живую землю, я почувствовал себя лучше. Трамваи гремели за черной оградой: длинно красные, в темных сумерках, с освещенными ярко желтыми окнами. Гремел и звенел Загородный проспект; дымный, свежий и мрачный город. Ноги меня не держали. Внутри все болело мучительно. И я почти упал на скамейку, где двое, в синих длинных халатах, курили и неторопливо разговаривали. Почти упал; с наслаждением устроился удобней, запыхавшись и улыбаясь: мне было чудесно; я пришел.