Олег Стрижак - Город

…пришли люди. Человек семь. Или восемь. Чёрт их считал! много для такой конуры. Гам, раздеванье, плащи вешайте на шкаф, там гвозди вбиты, сесть можно на кровать, винище прими, хозяин, где чистые чашки. Девочки отвлеклись. Грустно; а вас как зовут? и в кутерьме возник, лишняя тень, хмурый мальчик, лет семнадцати. Как-то сосредоточенно выставил он на стол свой дар, темную бутылку хирсы, рубль тридцать семь. И еще, мне заметилось, мальчик был очень плохо одет. Свитерок серенький, бумажный, изношенная курточка. Убогие девочки гляделись возле чего королевами. Черт его знает, с неприязнью подумал я, неужели не понимает. Есть же у него, наверное, мать; может одеть? Где-то я его видел. Чистое лицо, взгляд тяжелый; волчонок! храни бог, чистый волчонок; поставили перед ним чашку, синюю, в белых горошинах; в нее он и смотрел хмуро. В синем чаду апельсинные корки. Горечь осенней ночи в раскрытом окне. Коньяк в чайных чашках был красив, и вкусен. Те, кто пришел, резко врезали, уверенно, по две чашки, потеплели (…чья у тумбочке книга? Бунина, товарищ старшина! Рядовому Бунину один наряд на кухню!), будто с утра здесь сидели; мальчик молчал. Коньяк он лишь пригубил; нет, не нравился мне мальчик. Где же я его видел?…узок в кости. Грустен. Печален, но печалью какой-то давней, имеющей вид задумчивости (…хто тут любит музыку? Два шага уперед! Вот. А теперь тащите рояль на шестой этаж!). Голоден, а картофелину холодную и кусочек ветчины съел вежливо и неторопливо. Верить ему нельзя: не любил он смотреть на людей; но если взглядывал, то: жестко и твердо. Недобрые, холодные глаза; темные, холодно серые; с легкой зеленью. Его грусть, задумчивость (шо? товарищ майор казав? крокодил не летав? Да, товарищи артиллеристы! Крокодил не летае! То есть, летае, но — низ э нько , низ э нько…) мне не нравились. О чем грустить такому щенку? И тонкие, как у девчонки, бледные пальцы в черных, глубоких ссадинах. Чужой он был здесь. Волчонок среди людей: вот вам портрет мальчика. И, решив окончательно поразить воображение независимых девочек (и воображение мальчика заодно), я изменил тональность. Вздохнул. Горько мечтательное что-то зазвучало в моем голосе: начинался рассказ об утренней, закрытой премьере… и я раздвинул пред ними чудесный занавес!

— …нет; с вашего позволения, — угрюмо и скучно сказал вдруг мальчик.

— Жену, — сказал скучно мальчик, — играет Корнеева.

— …Псс! — удивился я высокомерно. — Значит, по-твоему?..

— Мое мнение, с вашего позволения, — сухо сказал мальчик, — не изменивает состав исполнителей. Жену молодого ранчера играет Наташа Корнеева.

И мальчик хмуро вынул из курточки и вежливо положил, на полные черных окурков, яркие апельсинные корки, бело-голубую программку.

Сказал, очень просто:

— я тоже ходил утром, и в тот же театр.

И девочки, доморощенные грации, тупо уставились на него. Общее неприветливое молчание мальчик неверно истолковал как приглашение говорить Мальчик не умел еще чувствовать, когда говорить следует, а когда нет.

…пружину интриги; вот-те клюква, подумал я, главного-то я в пьесе и не понял; и о романе, по которому написана инсценировка; в жизни я про такой роман не слышал; и о литературе тридцатых годов в Америке; и о подробностях последних лет жизни автора; сволочь какая, подумал об авторе я; и о неизвестном мне пуделе Чарли.

А хорошо говорил Мальчик! Умудрялся лепить картинку: яркую сцену, конюшню (ранчо, штат Оклахома). В каждой его фразе жил сюжет; фраза имела развитие и окончание; жаль, никто из присутствующих не мог этого понять. И умел дать почувствовать вкус премьеры, томительный дух театра. Все это я пищу и вижу уже теперь. В тот миг я испытывал злейшее раздражение.

…прибавив, что премьера, конечно, событие в театральной жизни Города, но скорее музейно-историческое, потому что долго спектакль не протянет; не жилец, угрюмо сказал мальчик; и замолчал (и все это скупо, кратко, точно; почти не поднимая глаз от коньяка в чашке; хрипловатым и твердым голосом; и без всякой подачи на девочек ).

Твердая манера мальчика говорить, держаться никак не вязалась с его детским видом, дрянным сереньким свитерком, детскими пальцами в ссадинах. И девочки, поджав губки, смотрели на него с неприступным сомнением.

…Черт бы побрал неприступных девочек! Вызывающую их независимость; ковбой Неуловимый Джо! скачет по прерии ковбой, усмехнувшись, сказал я. Неуловимый Джо; он не потому неуловимый, что его никто поймать не может, он потому неуловимый, что он на… никому не нужен, и все с оживлением засмеялись; и забыли о неприличной выходке мальчика {3} , выпить! выпить, заговорили все с оживлением, девочки стали поправлять на себе, независимо, свои шарфики (уголочком глаза тревожно следя, не забудут ли им налить), и не выпить ли нам за вечную тайну театра, с усмешкой сказал я, кстати, в качестве тоста, театральная история. Когда моя первая книжка, грехи юности, вышла третьим изданием (и я тоже был здесь чужой. Но совсем иначе, нежели сумрачный мальчик), то пьеса, по книге, шла уже в тридцати семи театрах Российской Федерации… да вы, верно, помните мой фильм, по той же книжке?.. глаза девочек стали фиолетовыми, громадными, как новгородские блюдца (…на берегу у водной глади лежат в песке четыре блюдца!..).