Анатолий Алексин - Здоровые и больные

«Какая ты у меня стеснительная!» — басил Коля, подавая матери то, что нужно было ей подавать.

Женская судьба была для Нины Артемьевны главной судьбой. И потому более всего ее беспокоили не внутренние разрушения, нанесенные аварией, а внешние: бледность, круги под глазами.

Сперва она и меня стеснялась… Ее не вполне устраивало, что я пристально вглядывался не в ее лицо, а в ее организм.

— Больные для Владимира Егоровича не имеют пола, — объяснила Маша.

— Совсем? — попросила уточнить Нина Артемьевна.

— Абсолютно!

И она перестала стесняться.

— Все будет так же, как было! — утешал я Нину Артемьевну. — Ни глубоких шрамов, ни поврежденных конечностей…

Хромать она не могла!

Несмотря на детскую неприспособленность к жизни, Нина Артемьевна болела по-женски: терпеливо, не припадая ухом к своему организму. Какие бы боли она ни испытывала, лицо ее не искажалось мучением: она не позволяла своей внешности искажаться.

Но я — то не смел эксплуатировать ее терпеливость.

Дефицитные лекарства и болеутоляющие средства сестра Алевтина выдавала по разрешению главврача.

— Нельзя утолять боль… по разрешению, — не вытерпев, сказал я ему.

— Я готов, Владимир Егорович, утолять все боли мира. Но где взять для этого медикаменты? Значит, надо помогать тем, у кого сильнее болит.

— Тем, у кого болит сильнее, а не тем, кто сильнее в жизни! Стройуправление, к примеру, не должно управлять медициной…

Он снял свои массивные, ультрасовременные очки:

— Чувствую, что мы выходим на рубеж главного разговора. Что еще?

— Больница, Семен Павлович, это храм спасения, а не сфера обслуживания… своих интересов.

— Ого, афоризм! — Он захлопал слишком бравурно, словно был на спектакле. — Теперь я вижу, что мы подошли не к рубежу разговора, а к более серьезному рубежу. Я бы даже сказал, к водоразделу.

Он предлагал мне высказаться.

— Не могу допустить, чтобы вы, Семен Павлович, отсюда, из этого кабинета, определяли потребности больных, которых я оперирую.

— Каждое явление, Владимир Егорович, существует, как вы знаете, во времени и пространстве. Почему-то раньше вы не приходили ко мне с такими демаршами. Вас подвигла на это женская красота? А может, вы хотите, чтобы мальчик, прописавшийся у вас в кабинете, был не «сыном полка», а вашим собственным сыном? На словах вы за равенство страждущих, а на деле…

— Не хочу говорить банальностей, Семен Павлович, но больные для меня не имеют пола. Да и вообще… это запрещенный прием.

— В ответ на еще более запрещенный! Я имею в виду прозвучавшие здесь обобщения… Их надо осмыслить.

Он вернул очки на обычное место, давая понять, что осмыслять собирается в одиночестве.

С детства мне казалось, что ябедничать даже на скверного человека, значит, в чем-то сближаться с ним. Но, вернувшись в отделение, я не смог умолчать о беседе с главным врачом.

— Прошла в атмосфере полного взаимонепонимания? — спросила Маша. — Надо признать: мы кое в чем разрушаем многосерийный сценарий, который Липнин уже давно создает.

Молодожены торопились на очередной кинопросмотр — и Маша употребляла соответствующие термины.

— Не скрою, вначале у меня возник план: обженить вас на Нине Артемьевне! А я бы ходила к Коленьке в гости… Но потом подумала: заиметь сразу двух детей — это для вас многовато. Что тогда будет с хирургическим отделением?

— Составляешь планы относительно моего будущего, отменяешь их… Хоть бы со мной посоветовалась.

— Зачем же вас отвлекать? Вам некогда!

— Он не поймет… никогда не поймет, — забубнил Паша.

— Кто? — не понял я.

— Мой муж хочет сказать, что Липнин не поймет вашего отношения к больным. По самой простой причине: он — не врач.

Маша часто переводила высказывания мужа на общедоступный язык.

Назавтра был день операций… Все знали, что в такие дни я по утрам подобен глухонемому: бесполезно ко мне обращаться, о чем-либо меня спрашивать, если это не имеет отношения к операции. И все же ровно в восемь ноль-ноль мне позвонил Липнин:

— Так как вчера ваши ординаторы сделали мне операцию без наркоза, я считал себя вправе позвонить в операционный день. Как только освободитесь, зайдите ко мне.

— Что это значит?

— Я как раз и хочу узнать.

— Не напрягайтесь, Владимир Егорович, — попросила Маша.

И я понял, что причина звонка ей понятна.

После операции, сбросив в умывальник резиновые перчатки и стянув марлевую повязку на подбородок, Маша и Паша подошли ко мне с таким видом, словно собирались представить для ознакомления школьные дневники с плохими отметками.