Короткая повесть
Знаю: давно это началось. Но все же трудно поверить, что нынешняя, взрослая, трагедия моя стартовала… в детском саду.
Наш детский сад на сад вовсе не походил. То было одноэтажное кирпичное строение… Неколебимо твердым убеждениям и изобретениям нашей заведующей каменное здание полностью соответствовало.
Впрочем, поскольку заведующие бывают и на складах, и в магазинах, и в разных второстепенных конторах, детсадовская заведующая повелевала называть ее «главной воспитательницей». К этому постепенно все привыкли… Как и к тому, что воспитательные цели ее то и дело погружали нас в изобретательные мероприятия, кои она именовала «инициативами».
Рядовые воспитательницы и, разумеется, мы, воспитуемые, обязаны были к идеям «главной» чутко прислушиваться и беспрекословно на них реагировать. Но случались промашки… Из-за того, в частности, что имелись воспитуемые с одинаковыми именами. К примеру, кроме меня, еще одну девочку звали Полиной. Чтобы обе Полины не откликались одновременно на голос, обращенный лишь к одной из них, «главная», разорвав наше общее имя на две части, нарекла мою тёзку именем Полли («л» начальница длинно растягивала, подчеркивая, что буква эта присутствует в имени дважды). Мне же досталась Лина. С тех пор я тёзку свою невзлюбила.
Во-первых, с Полли началось наше расчлененное имя, а мною, увы, оно завершалось. Я, таким образом, оказывалась на втором месте. Хоть едва ли не со дна рождения предпочитала оказываться на первом… К тому же, Полли звучало поэтичнее Лины.
И, наконец, именем Полли — как раз с двумя «л» — звалась тетушка знаменитого Тома Сойера, о котором мне сперва рассказала, а потом прочитала мама. К известности же я и тогда уже тяготела. Мама вспоминала, что, в отличие от других новорожденных, которые свое появление на белый свет оплакивали, я старалась всех их властно переорать, заглушить. «Какая невоспитанная крикунья!..» — в полушутку осуждала меня медсестра. И маме за меня было стыдно.
Изменение повторяющихся имен или добавление к ним собственных эпитетов и определений «главная» сочла удачной находкой. Так появились в детском саду «Боря черный» и «Боря рыжий», «Катя робкая» и «Катя прыткая», «Нина полная» и «Нина худая». О том, что некоторые эпитеты могут обидеть, «главная» не догадывалась. В ней прочно сочетались деловая находчивость с бесцеремонностью.
Была в детском саду и музыкальная руководительница. Которая, наперекор «главной», относилась ко мне с нежностью. «По знакомству» сказали бы недоброжелатели, поскольку она когда-то училась в музыкальной школе «для особо одаренных детей», где мама моя преподавала.
Мама горько сочувствовала бывшей своей ученице: та однажды споткнулась — всего лишь споткнулась! — на лестнице и вывихнула два пальца левой руки.
Мама хорошо помнила, что именно левой…
Получилось, что какая-то, неосвещенная в поздний час, лестница способна вывихнуть не только два пальца, но и человеческую судьбу. Мамина ученица не сумела больше играть на рояле так, как требовала «особая одаренность». Но играть на непритязательном детсадовском пианино она, ставшая взрослой, смогла. И мама порекомендовала ее в наш детский сад. «Протолкнула» сказали бы злопыхатели. В том, дальнем, возрасте я для себя открыла, что злопыхатель — это тот, кто «злобно пыхтит». Отыскивание истоков радующих или пугающих слов с тех пор меня забавляло.
Все вокруг подмечали, что я поразительно похожа на маму: «Ну, такие же точно глаза!», «Абсолютно такой же нос!» Никто не воскликнул, однако, что у меня такой же, как у мамы, характер: глаза и нос — на поверхности, характер же надо постичь.
«Постижение не оказалось бы для меня выгодным», — убеждена я сегодня. Запоздало убеждена…
Если кто-нибудь из ее бесчисленных подопечных серьезно заболевал, мама занемогшего с неизменной регулярностью посещала. Ежедневно, по утрам, справлялась о температуре и «общем состоянии», узнавала у врачей о путях к исцелению. И не потому, что считала это своим долгом (долг — это, по-моему, то, что взято на время и что следует отдавать) и не потому только, что она сострадала, а потому что страдала… от чужой боли.
— Ты превращаешь в больничную палату свое бытие, — помню, сказала маме ее приятельница, нрав которой скорее был схож с моим.
— Не преувеличивай, — попросила мама.
Маме настойчиво чудилось, что достоинства ее преувеличивают. А мне, напротив, представлялось, что мои достоинства преуменьшают. Или вовсе не замечают… «А может, и замечать было нечего?» — сейчас спрашиваю себя.
Читать дальше