Маша Трауб - Всегда кто-то платит

Все было бы понятно, если бы на улице не стояло лето, которое выдалось на редкость жарким и душным. Градусник показывал двадцать восемь тепла. Все ходили голыми, открывали и окна, и двери, чтобы создать хоть какой-то сквозняк. Анатолий Петрович ходил по квартире, укутавшись в старый плед и мамин пуховый платок. Каждый день в новостях передавали сообщения о лесных пожарах. Анатолий Петрович просил еще одно одеяло, не будучи в силах согреться. Если одеяло сбивалось кверху и оставались открытыми ноги, он не понимал, что одеяло можно опустить ниже. Если наоборот, он не мог подтянуть повыше. Мама заходила к нему и поправляла одеяло.

– Жарко ведь, – качала головой она.

– Тебе, может, и жарко. Зима на улице. Почему окна не заклеены? Зачем ты опять расклеила окна?

– Толяша, как же зима, когда лето? Выгляни в окно.

А потом, ночью, Анатолий Петрович разбил светильник и выбросил тумбочку в окно.

Мама не знала, что думать. Но хуже всего было то, что он не давал обработать раны. Мама пыталась к нему подойти, показывала бинт, зеленку, говорила, что больно не будет, но он стоял в углу, между стеной и шкафом, и вжимался в стену. Несколько ран кровоточили.

Мама не выдержала и вызвала «неотложку». Врачи приехали и сразу же хотели забрать Анатолия Петровича в психиатрическое отделение. Мама лепетала про анемию, про то, что совсем недавно его выписали из другого отделения… Возможно, в тот момент она стала прежней, беззащитной, нежной, пугливой блондинкой, и врач ей поверил, пожалел.

Анатолия Петровича увезли. А мама сварила себе кофе, села перед разбитым окном и впервые за все время дышала свежим воздухом.

– Если бы не Эльвира с Вовой, я бы не стала ставить новое окно. Знаешь, это было счастье – сидеть, смотреть на небо, пить кофе. Мне ведь никогда не нравилось жить в квартире. Я мечтала о собственном доме. Чтобы можно было в любой момент выйти в сад.

В другой больнице Анатолию Петровичу не нравилось. Он больше не шутил с медсестрами и не был вежлив с врачами. Он стал агрессивным, даже буйным. Отказывался от лечения. Швырялся таблетками, сдирал капельницу, хотел уйти. Мама опять приезжала каждый день, очень страдала от этих визитов, но по-прежнему считала себя обязанной ездить. Врачи и медсестры просили ее «повлиять на мужа». Как она могла на него повлиять? Ее муж сходил с ума. На ее глазах. Каждый день его состояние ухудшалось.

– Пожалуйста, не ругайся, – в сотый раз просила мама Анатолия Петровича, – тебе хотят помочь. Надо пить таблетки.

Он не слушал. И тогда мама прикрикнула:

– Если будешь плохо себя вести, я не привезу тебе печенье.

Она хотела пошутить. Это была та шутка, на которую она еще была способна. Он должен был улыбнуться. Но ее муж тут же перестал ругаться и посмотрел на нее так, как смотрят на родителей провинившиеся дети. Мама потом рассказывала, что я такими глазами на нее никогда не смотрела, но ей показалось, что именно так должны смотреть дети, которые не хотят лишиться печенья.

Мама отдала Анатолию Петровичу пакет овсяного печенья. Оно не считалось его любимым, но вдруг он стал есть только овсяное. В тот раз он обрадовался, жевал и глотал с удовольствием и даже жадностью. Мама поняла, что с ним нужно говорить так, как разговаривают с детьми. Убеждать и угрожать так, как угрожают родители детям – не получишь сладкого, встанешь в угол, будешь сидеть у себя в комнате, лишишься телевизора.

Угрозы действовали. Мама приезжала утром и говорила, что если Толяша – она тогда снова стала называть его этим идиотским именем, которое больше подходило к ситуации, – не будет вести себя хорошо, то после обеда не пойдет в холл смотреть телевизор. Если он выдернет капельницу, то она его накажет – заберет вафли. Вафли стали еще одним любимым лакомством Анатолия Петровича. Самые простые, самые дешевые. Мама вспомнила, что такие вафли давали на полдник, когда я ходила в детский сад. И я их есть отказывалась наотрез. Поскольку у мамы не было опыта общения с обычными детьми, не с такими странными, какой была я, все премудрости она постигала на ходу. И, надо сказать, успешно – все чаще угрожала мужу, кричала на него, обещала страшную кару в виде запрета пойти играть в футбол, и это действовало. Анатолий Петрович стал более покладистым. Для мамы это стало «точкой невозврата». Она больше не считала его мужем. Он стал для нее ребенком, причем чужим ребенком, которого она не имела права бросить. Родного, то есть меня, она бросить могла. Чужого – нет. У нее были странные представления о морали.