Маша Трауб - Всегда кто-то платит

– Ты чего не спишь? – спросил он маму и спокойно лег в кровать.

Мама смотрела на рухнувший шкаф, лежавший поперек комнаты, и вообще ничего не понимала. На ум пришло только одно – муж сошел с ума. Но даже тогда ей не было так страшно, как потом.

Наутро, кстати, Анатолий Петрович ничего не помнил. И даже шкаф с выбитой стенкой не пробудил в нем воспоминания. Он отодрал стенку, быстро соорудил новую, сходив куда-то за куском фанеры, и поставил все на место.

Да, я забыла рассказать. Как говорила мама, у Анатолия Петровича были «золотые руки». Он умел все – сбить табуретку, починить любую мебель. Один раз я даже видела его картину – елочка, ручеек, цветочки. Не знаю, насколько это было профессионально, но вполне мило. Для меня стало откровением, что Анатолий Петрович рисует. Он называл это «мулеванием» – «намулевал». Поскольку для меня этот вид творчества был непостижим – рисовать я не умела, то на время даже начала относиться к Анатолию Петровичу лучше. Но он считал свое «мулевание» болезнью, с которой боролся с помощью водки и пива. Наверное, он думал, что картинами, милыми натюрмортиками, проявляет слабость. Как-то он подарил маме табуретку. Сделал сам. И, не удержавшись, выжег на сиденье цветок. Потом сам же цветок уничтожил, сообразив нехитрую сидушку – кусок поролона и ткань, – которую прибил гвоздями.

На работе тоже никто ничего не замечал. Анатолий Петрович работал, как всегда. Ходил чуть медленнее, чем обычно. Иногда забывал, что нужно зайти в диспетчерскую – сдать путевой лист. Но с кем не бывает? Он возил грузы. Стаж – огромный. И на самые сложные поездки отправляли его. Никаких нареканий. Один раз привез груз в другое место. Опять же, с кем не бывает? За рулем, видимо, он приходил в себя. Болезнь отступала. Он хорошо водил машину, что маму и подкупило, как я понимаю. Она всегда была неравнодушна к мужчинам за рулем. Может, это что-то из ее юности. Держит красиво, двумя пальцами, руль, свободной рукой успевает погладить коленку своей спутницы, да еще и курит, крутит настройку радио. Может развернуться и поехать в другую сторону, в ресторан, за город, чтобы полюбоваться закатом, в новую жизнь. Мама пересмотрела сериалов. Ей хотелось картинки, которая сложилась у нее в голове. Вот она и нашла себе Анатолия Петровича, который крутил баранку, возил ее любоваться закатами, правда, не носил рубашку-поло, хороших часов и дорогой обуви. Но вряд ли мама обратила на это внимание. Она любовалась закатами. Я могла это понять. Чисто рационально.

Помню, как мы с мамой поехали в подмосковный пансионат. Мне было лет четырнадцать-пятнадцать. И там была компания местных ребят, которые гоняли на мотоциклах. У кого были самодельные, у кого и вовсе переделанные из велика. Но там был мальчик, я даже не помню, как его звали, – у него был настоящий мотоцикл. И он пригласил меня покататься. У меня стучало сердце, поскольку никто никогда не приглашал меня кататься. Да меня даже пешком ходить никто не звал. Обычно от меня шарахались, а этот мальчик решил, что я хоть и странная, но забавная.

Что я себе тогда напредставляла, и не помню. Но все оказалось совсем не так. Я села на мотоцикл. Он сказал, что я должна крепко за него держаться. И я вцепилась в его кожаную куртку. Мотоцикл заурчал, потом громче и дернулся с места – быстрее и еще быстрее. Когда он остановился, меня вырвало. Меня укачало так, как не укачивало в машине. К тому же мои волосы, свежевымытые, поскольку я собиралась на свидание, превратились в воронье гнездо. Но хуже всего было то, что я не могла дышать. Отсмаркивалась черной грязью. Во рту было сухо, гадко и тоже грязно, будто земли и комаров нажралась. Никакой романтики. И вряд ли бы меня спасла шелковая косынка. Ноги затекли. Видимо, я отчаянно пыталась вжаться в сиденье. Господи, я еле сползла с этого мотоцикла.

– Ну как? – спросил мальчик, довольный собой.

– До свидания. Домой дойду пешком, – ответила я и потопала назад. Мальчик так и остался стоять с открытым ртом. У меня тоже был открытый рот – я все еще пыталась отплеваться мошками.

После этого у меня не было никаких иллюзий в отношении брутальных мальчиков на байках, никаких мечтаний об открытом кабриолете и шелковых косынках. Я предпочитала общественный транспорт.

Мама же, наверное, жила в своих иллюзиях. Если мужчина водит машину, значит, он мужик. Если умеет сварганить табуретку, то рукастый. А если рисует три чахлых березки – то еще и романтик. Мечта всей жизни. Мне было жаль маму. Она оказалась даже глупее меня, четырнадцатилетней.