Ласло Блашкович - Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий

Давайте теперь по порядку, — предлагает, усевшись, полицейский. Снимает фуражку и вынимает из кармана блокнот. Тетка Анна, сидящая в глубине комнаты, перестает подавать Златице сигналы, догадавшись, что та делает вид, будто не замечает ее.

Сегодня у меня именины, — сообщает Иоаким полицейскому. Мир полон предзнаменований… Но произошедшее нельзя даже назвать инцидентом. Если хотите, это просто недоразумение, не стоящее внимания, и я уже забыл о нем. Нет, врач совсем мне ни к чему, а что касается моей забывчивости, то это скорее риторическая фигура, знаете ли, ничего такого, что бы помешало мне оценить ситуацию. Впрочем, эта молодая пара мне очень симпатична (знаете, я глубоко сочувствую вам из-за проблем с ребенком и абсолютно убежден в том, что все закончится хорошо, послушайте старика!), их уважаемую родственницу я мог бы (с некоторой долей развязности и с ее позволения) назвать своей приятельницей, наконец, она пришла на мои именины, хотя отмечать праздники не принято людьми ее веры, соседи; нет, она пришла не для того, чтобы собирать новых овец в свое стадо, должен предупредить вас, что вы слишком грубы, никто, кроме меня, не смеет повышать голос в этом доме! Но, впрочем, все в полном порядке… Вы говорите, господин полицейский, что в спешке из-за меня вы забыли внизу фотоаппарат? Вон он, на капоте желтой машины, поверьте, я совершенно не разбираюсь в автомобилях, вообще их не различаю, так что поспешите вниз, пока его никто другой не заметил, или он не застопорился от внезапно выпавшей росы, не сердитесь, могу ли я попросить вас сделать один общий снимок, прекрасный повод, я знаю, что вы тут по службе, но я заплачу, сколько следует, посмотрите, сколько здесь потенциальных возмутителей спокойствия, не так ли? Простите, можно и пошутить…

Эй, дети, нехорошо подглядывать в замочную скважину и топать на площадке, видите, как дядя полицейский нахмурился, вы позволите, господин, товарищ, оставить двери открытыми? Нет, совсем ничего не чувствую, ну, малость крови, случается. Сейчас мы с этим покончим. Серьезно, мне не на кого заявлять, давайте обо всем забудем, это проще всего. Мы как раз листали мои старые альбомы с фотографиями… Ох уж эти дети, перестанут они, наконец, возиться у замочной скважины, эй, слышите, когда-нибудь вас убьет любопытство. Нет, нет, теперь это мои кошки, плачут, словно дети, вам кошечка не нужна? Ну что вы, даже лучше, что вы холостяк, уверяю вас, я не предлагаю кошек всем подряд, но если ваша квартира такая же ухоженная, как ваши усы, то я вам дам и двух, если пожелаете!

Да, это я в детстве, мрачный тип рядом — мой отец, а здесь я действительно на коленях у Тито, точнее, в его объятиях. Это кольцо принадлежало отцу, но у меня есть сувенир и от Тито. Нет, это не повязка на глаза, сосед, не будем такими язвительными. Да, я работал на него и не стыжусь этого. На колени к нему посадил меня отец, иными словами, к его двору я попал благодаря отцовским заслугам. Мой старик был литейщиком (эх, кого это теперь интересует?), но колокола он никогда не отливал, кроме одного. То есть, если я могу назвать колоколом бюст Тито. Я всегда его побаивался, признаюсь, мне казалось, что эта одинокая голова сначала была гильотинирована, а потом насажена на колонну. Потом, когда отец получил этот заказ от государства, он подошел к делу серьезно, как будто строил Соломонов храм, не меньше. Таким уж он был, гордым и щепетильным. А вообще-то он был человеком молчаливым, влюбленным в собственные руки, и ученикам никак не удавалось выманить у него секреты мастерства. Не знаю, то ли из-за матери, то ли из-за знаний, к которым они так стремились, и в которых я не видел ничего загадочного, двое подмастерьев однажды вечером ужасно напились и убили его инструментом, подвернувшимся под руку. Протрезвев, признались (в страшном похмелье, которое показалось им божьей карой), что закопали тело под акацией, чтобы никто не дознался.

Но я-то знал. Закончил голову Тито и получил его именную стипендию. Закончил вслепую, по своему лицу. Никто этого не заметил, даже когда я охватил ладонями холодную литую шею, в которой артерия бьется, как усталый электрический угорь. Не пугайтесь, именно тогда я понял, что жизнь — одна из форм бесконечного самоубийства. Вы занесли это в протокол?

Иногда мне жаль, что я не толстокожий, меня задевает все, что обо мне болтают, о моей якобы связи с мертвым маршалом. А ведь все просто: я верю (прости меня, Анна) в бессмертие души, и только это, кажется, мешает мне нажать на курок и сбросить с себя пылающие одежды.