Ласло Блашкович - Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий

Против прописанной доктором терапии возразить нечего, я и вправду слышу каждое слово, каждый шум, только не могу пошевелиться, ответить. И моему блаженному состоянию угрожает безотчетная боязнь, что меня, в конце концов, все бросят. Станут нервными, нетерпимыми, вскипят; боюсь, что завернут меня в одеяло и оставят, как заплаканная малолетняя мать, беззвучно плачущего, у порога приюта.

Я все время смотрю новые и вспоминаю старые сны, когда не слушаю сокамерников. И чего только я ни наслушался от них. Чаще всего воспринимаю себя как немого исповедника, как яму в земле, выкопанную, чтобы нашептать в нее невозможную, страшную тайну. Старый Иоаким, например. Этот мне постоянно объясняет, что все его родственники — потомки древних саксонских рудокопов. Я, опять-таки, знаю, что похожую фразу вложили в уста похотливой почтовой работницы, или какой-то другой несчастной в казенной униформе, и она говорит это каждому, кто, переключая каналы, натыкается на старый фильм, с чем-то мертвым в названии. Но я не могу сказать ему об этом. Не могу даже подать знак, что я его понял, чтобы он не поворачивал мою голову, и что мне самому чаще всего непонятно, мы — это по-прежнему мы, или часть тайного непрерывного фильма.

Потому что я вечно говорю сам с собой, воображаю себя в самых разных ситуациях, по аккуратным швам которых едва можно заметить, что речь идет о ловких кинематографических приемах. Как-то мне сказали, что у меня душа гистрионика, и с тех пор я на все именно так и смотрю. И все же мне помешали пороки, которые я не сумел преодолеть.

Тебе я могу сказать. Никак мне не удавалось выучить «Маннахатту», надо было прочитать ее наизусть (крича криком, по указанию режиссера) на школьном представлении к городскому празднику. Наш директор был страстным любителем поэзии, а Уитмен у него был припасен на все случаи жизни.

вот и теперь мне следовало бы заглянуть в книгу и переписать эти вдохновенные строки, иначе я наверняка бы перепутал порядок слов, это бы вставил, это проглотил, просто не получалось, хотя стихи я обычно запоминал легко, и даже после первого прослушивания мог свободно, как заведенный, декламировать их.

Но тут, с Уитменом, был полный провал, наверное, потому что не было рифмы, или же строки были такими длинными, что по дороге я терялся. А директоришка как раз считал, что будет просто прекрасно, если я с этим именем, ремболикий антигерой из непрестижной школы, выплесну осанну Новому Йорку, имя которого, по его символической эвтаназии, легко спутать с названием нашего городка.

Когда я и на генеральной репетиции, в тысячный раз, запнувшись на городе стремительных, сверкающих вод, пропустил шпили и паруса, перепутав их, вероятно, с заводскими трубами, которые были видны с вершины моей крутой улицы, а та в солнечный день сталкивалась с другими переулками предместья, как кубики льда в высоком стакане, разнервничавшийся директор оттаскал меня за нарисованные бакенбарды, поклявшись, что ни на шаг не выпустит меня из дома, на скорую руку одарил меня двумя жалкими строфами из Эмили Дикинсон, лишь бы я только не рыдал.

Насколько же тот какофонист от педагогики был прав!

Я не двигался с места, куда бы ни шел. (А на следующих представлениях использовать меня не предполагалось).

Мир вообще мало изменился, все еще существуют кочевники и троглодиты. Перекати-поле и прочно укорененные. Я, к примеру, получаюсь баобаб. Думаю об этом, пока Андреутин воркует мне о Карле Мае (он, должен заметить, на нем помешан), и как тот до глубокой старости не покидал Германию. По правде говоря, я уезжал, но как бы и нет. Неужели никто меня не понимает? (Говорят, это были последние слова Джойса. Совсем никто? Однако не стоит это акцентировать. В этой больничной камере все — писатели, вот и я не могу не приобщиться. Как дела, литераторы и фарисеи? — кричит наш врач во время утреннего обхода, считая себя остроумным, и щиплет мою кожу).

Деспот вспоминает Карла Мая, когда они, как одержимые, играют в «старого деда». (Мне тоже выдают листок, на котором написана моя роль, откровенно говоря, моя единственная роль в этом мире на протяжении многих лет). Ладислав ехидно замечает, что Карл Май в любви и браке оставался совершенно невинным, а также, что он участвовал в спиритических сеансах, будучи уже старым дедом, но я не стал бы верить ему на слово, как не поверил и нервный Андреутин. Кто может знать о таких вещах? Какой-нибудь бог? Что за мерзавец?