Анар - Шестой этаж пятиэтажного дома

Лестница на втором этаже оказалась запруженной людьми, которые, пыхтя и кряхтя, поднимали заколоченный в ящик массивный шкаф, человек в пальто с меховым воротником — видимо, хозяин шкафа — давал им указания:

— Направо поворачивайте, так не пройдет, говорю я вам, направо, берите направо! — Потом он обратился к Зауру: — Вы хотите пройти? — Потом снова к носильщикам: — Дайте дорогу, пусть человек пройдет.

Заур протиснулся между шкафом и человеком в пальто, который снова стал командовать, поднялся на третий этаж — двери Тахмины были открыты настежь, и на дверях блестела табличка: «Заслуженный рационализатор Г. Керимов».

В дверном проеме стояла взлохмаченная женщина в халате, по всей видимости, жена заслуженного рационализатора, и с волнением ожидала шкаф и человека с меховым воротником, который, очевидно, и был Г. Керимовым. Заур невольно глянул в глубину квартиры, и сердце его защемило: виднелась комната Тахмины почти пустая, без ее фотографий, без старинных стенных часов, без карликового инжирового дерева — подарка альпинистов, но с теми же самыми обоями. Заур резко повернулся к дверям напротив — собственно, сюда он и пришел — и нажал на кнопку звонка.

Послышался детский голос, сердитый окрик женщины, обращенный к ребенку, затем Медина открыла дверь.

— Заур… — сказала Медина, подбородок ее задрожал. — Заур, — повторила она и заплакала.

Откуда-то из глубины к самому горлу Заура подкатил комок и застрял. Он молча стоял перед Мединой, не в состоянии ни плакать, ни говорить. Из открытой двери комнаты Медины виднелся экран телевизора, и он также пронзил Заура острой болью, и Заур подумал, что, прожив почти месяц в соседстве с Мединой, ни разу не был у нее, как, оказывается, ни разу не видел ее мальчика, который стоял в дверях комнаты и, глядя на мать, громко заревел.

— Заходи, — сказала Медина, вытирая глаза и всхлипывая.

Заур вошел. Медина суетливо увела мальчика в ванную. Послышалось журчание воды из крана, успокаивающие слова Медины. Заур тупо смотрел на непроницаемый экран старенького телевизора, на жалкий уют небольшой комнаты — жилища человека, еле сводящего концы с концами. Мальчик успокоился, и Медина, вытирая мокрые руки, вошла в комнату, села напротив Заура.

Заур закурил.

— Когда ты приехал? — спросила, она. Она обращалась теперь к Зауру на «ты», как будто общее горе сблизило их, сделало близкими людьми.

— Сегодня, — ответил Заур, — полчаса назад.

— Мама, когда мы пойдем? — спросил мальчик.

— Пойдем, пойдем, видишь, дядя в гости к нам пришел, — сказала Медина и добавила, обращаясь к Зауру:

— С утра ноет. Обещала его в кино сводить. Да разве настроение у меня для кино?

— Когда мы пойдем? — канючил мальчик.

— Скоро, скоро, — сказала Медина, — иди поиграй в коридоре с мячиком. Иди, я сейчас приду.

Мальчик неохотно вышел, и Медина сказала:

— Вот так, Зауричек. Нет больше нашей Тахмины, — и снова заплакала.

— Мне сообщил Спартак, — сказал он, пытаясь проглотить комок, стоявший в горле, и подумал, что вот сейчас, когда он упомянул о Спартаке, Медина раскроет тайну, которую из всех живых теперь, может быть, знает она одна. И тогда все выяснится, и ему будет в сто раз хуже от того, что он так ошибся. При этом он хорошо знал, что Медина ничего ему не скажет и, возможно, никакой тайны не знает, ибо, наверное, ее и нет, тайны, и никакого недоразумения нет, ничего нет, и все было так, как было, только вот нет Тахмины.

— Цирроз печени, сгорела за двадцать дней, — слово в слово повторила Медина Спартака и начала рассказывать. Она рассказывала о ее болезни со всеми подробностями, ничего не скрывая, точно и жестко, и о ее физических муках, и о катетерах, и об отеках, и о том, как Тахмина не хотела умирать. До болезни она не раз говорила, что хотела бы умереть, но это были просто слова, а когда болезнь скрутила ее по-настоящему и когда она, уже в больнице, поняла, что умирает, ей так отчаянно хотелось жить… И она до конца держалась мужественно.

— Мама, когда мы пойдем в кино? — снова затянул мальчик.

— Сейчас, сейчас, мой хороший, сейчас мы пойдем.

До последнего дня ее навещал Мухтар, и Манаф приходил. Какой он, оказывается, хороший человек, Манаф, все расходы по похоронам взял на себя. И поминки устроил на третий и седьмой день. Вот только сороковой день негде устроить — квартиру-то обменяли. Инженер какой-то переехал с женой, и у них куча детей.

— Мама, ну пойдем!

— Сейчас, сейчас, сынок, вот я немножко с дядей поговорю, и мы пойдем.