Елена Грушковская: Свет на шестом этаже

Татьяна накинула плащ и вышла на балкон. Мартовский субботний вечер поблёскивал внизу талой тёмной водой на бугристой толстой корке льда, покрывавшей весь двор. Под самым балконом белел сугроб, изрытый вмятинами и проталинами: это воспоминание о зиме должно было продержаться на месте рекордное время, укрытое от солнечных лучей тенью дома. Здесь каждый год даже под конец апреля сохранялся островок марта.

Татьяна подняла воротник плаща, озябнув. Вечер был тих и почти безветрен, в воздухе стояла влажная прохлада, проникающая во все щели и складки; казалось, будто сами сумерки пробирались ей под плащ, вытесняя оттуда тепло её тела. В талой воде светились окна соседнего девятиэтажного дома, который стоял под прямым углом к их дому, и один особенно яркий блик беспокоил её глаза, пытаясь навязать ей свой холодный голубоватый свет.

Вдруг её внимание привлёк движущийся огонёк. Она присмотрелась и поняла, что это был фонарик, которым один предусмотрительный человек освещал себе путь по двору. Во дворе всегда не хватало освещения: тусклый свет уличных фонарей почти не достигал дома. А в сырую слякотную погоду осенью и весной это было настоящим наказанием для жителей, вынужденных пробираться домой почти в полном мраке, на ощупь. Татьяна днём иногда читала на земле следы произошедших накануне ночью злоключений: вот отпечаток поскользнувшейся ноги с бороздой от высокого каблука, а рядом — обширный оттиск мягкой части тела.

Она вглядывалась в тёмные фигуры вдали, высматривая знакомый силуэт. Она не хотела, чтобы брат звонил в дверь: звонок разбудил бы отца, который только что заснул. Именно это желание и заставило её выйти на балкон, чтобы заметить Романа ещё издали и бесшумно открыть ему дверь.

Под балконом прошёл мужчина в военной форме. Нетвёрдо ступая, он чему-то смеялся, шагая в одиночестве по мокрому льду и лишь каким-то чудом не падая. Военный всхлипывал от смеха, а может быть, в самом деле плакал: лица его она видела и не могла судить, что именно заставило его издавать эти странные звуки. Его заплетающиеся ноги ступали по светящимся окнам и, к краткому смутному удовольствию Татьяны, наступили на блик-выскочку, который так настырно хотел её внимания. Верхний двойник этого блика, окно с длинной голубоватой лампой на самой раме, было маяком, к которому прохожий в военной форме и устремлял свой сбивчивый шаг. И вдруг Татьяна поняла: это и был маяк, в который было превращено окно, обычно не гаснувшее всю ночь напролёт. Когда засыпали все окна, из жёлтых квадратов превращаясь в чёрные, это окно единственное не гасло, бодрствуя в ночи и освещая припозднившемуся прохожему путь.

Странно, но Татьяна поняла назначение этого бессонного окна на шестом этаже только сейчас, хотя замечала этот свет уже давно, и временами он её раздражал. Этот дом был общежитием, которое, как ей казалось, населяли не очень благополучные жильцы: пьяницы, цыгане, матери-одиночки, беспутные холостяки, наркоманы. Часто летом из открытых окон доносилась громкая музыка, звуки скандалов и драк, а милицейская машина возле этого дома была уже почти неотъемлемой деталью пейзажа. И именно в этом непутёвом доме поселился неусыпный маяк, который иногда был единственным источником света для их небольшого дворика тёмной ночью. Поняв это, Татьяна удивилась.

А потом она подумала: а с чего она, собственно, взяла, что это — маяк? Может быть, кто-то просто оставляет включенным свет. Но зачем это делать, и главное — зачем устанавливать яркую лампу в самом окне, на раме? Такое её расположение явно свидетельствовало о том, что свет её предназначался для улицы.

Почему это так привлекло её внимание и заставило думать? Она сама не знала. Если разобраться, то ничего необыкновенного в этом не было. А может быть, было.

На крыльцо их подъезда поднималась фигура мужчины в кожаной куртке и норковой шапке. Татьяна безошибочно узнала походку и манеру двигаться: это был её брат Роман. Когда они разговаривали по телефону полчаса назад, она по голосу поняла, что он был под хмельком. Она тут же пожалела, что вообще позвонила ему, и попыталась отговорить его приезжать сюда, но было поздно: Роман уцепился за её слова "Всё плохо" и высказал непоколебимое намерение немедленно прийти. Переубеждать его было бесполезно, и она, еле подавляя в себе досаду, сдалась. Единственной её просьбой к Роману было не приносить с собой спиртное.