Александр Иличевский - Матисс (Журнальный вариант)

Королев заплатил двести долларов за комплект анкет, усеянных рядами квадратиков, на просвет дававших водяной знак в виде курсива — “Nobel Brothers Baku 1898” — под допотопной буровой вышкой, возле которой почему-то паслись три барана. Он аккуратно заполнял анкеты три вечера подряд, растягивая удовольствие. Отослав заказной зарубежной бандеролью в Голландию, в центр обработки информации, стал ждать избавления призывом: когда подойдет очередь полететь винтиком в дебри неизвестности — для пополнения комплекта обслуги на новой буровой платформе.

Неожиданным потрясением, но зато сам собой разрешился Гиттис, вдруг переставший отягчать Королева всеми тяжкими чувствами.

Однажды после сеанса в Киноцентре (по интернатской привычке он ходил в кино, как в баню, раз в неделю) он встретил Лену, старшую дочку Гиттиса. Королев вызвался отвезти ее домой. Лена согласилась и наскоро попрощалась с подругой. В машине сказала, что хочет выпить пива.

— Где тут на Пресне подают “Гиннес”? — спросила она, открыто глядя на него с улыбкой.

Ей было восемнадцать. За последние два года она превратилась из девочки в женщину. В ресторане болтала без умолку. Взвинченная матерью, среди прочего сообщила:

— Я люблю отца, но не уважаю.

…Ночью, полулежа в постели, благодарно запустив пальцы в волосы Королева, она тихо объясняла клокотавшей в трубке матери, что несколько дней поживет у подруги на даче.

На третью ночь он проснулся от жажды. Лена спала, разметавшись. Он нагнулся, скользнул губами по налитой, качнувшейся упруго груди, лизнул твердый сосок. Девочка зашевелилась, повернулась, что-то пробормотала — и взгляду его открылся курносый профиль, белесые ресницы, бровки, выкаченные веки. В ртутном свете уличного фонаря рядом на подушке размещался профиль исхудавшего, осунувшегося Гиттиса… Он улыбнулся во сне — и брекеты, мешавшие им целоваться, — проволочные скобки на зубах, о которые Королев оцарапал язык, — блеснули в полусвете, поразив своим видом, будто вынесенный наружу скелет.

Король вышел на балкон и закурил, едва попав спичкой о коробок — дрожали руки. Внизу, сидя на бортике песочницы, пьяный парень забубенно объяснял другу:

— Ты в армии не был. Да ты чё. В армии тебя бы научили.

“Мой мир полон насилия. И я тому виной”, — пробормотал Королев, задыхаясь от слез и дыма.

После этого Гиттис стал ему безразличен, мысленно отплыв всей тушей в безопасную даль, подобно облаку, полному града, только что смертно угнетавшему всю округу ледовыми, лягушечьими казнями, которым, казалось, нет конца и краю.

А Лена стала иногда заезжать к нему в гости от скуки, также и телесной.

Однако вскоре Королев внезапно обнаружил, что его клаустрофобия приобрела угрожающую силу. Ему было тесно повсюду — спазм пространства спирал дыхание в тоннелях метро, на эскалаторах, в очереди в супермаркете. Простои поездов в тоннелях, терзавшие его, как медведь кусок сахара, медленные узкие лифты, в которых створки, прежде чем раскрыться, навсегда замирали вместе с сердцем, захламленные госучрежденческие высотки с низкими потолками (типа здания “Госстандарта” на Ленинском проспекте), под которыми небо наваливалось на плечи, и сумбурный, обманный план пожарной эвакуации, бледно скалькированный на миллиметровку, расплывался в глазах от страха перед тугими чулками лестниц, с которых уже сыпались в проемы и застревали разверстые в вопле тела; даже автомобильные пробки, особенно на Садовом кольце под Таганской площадью, исчезли из его повседневности. Наивысший трепет у него вызывал тоннель Третьего кольца, спускавшийся бесконечно под Лефортово. От одной мысли, что в нем может произойти авария, пожар и пробка скучится так, что дверь в машине открыть будет невозможно, толстая корка льда покрывала его скальп и постепенно спускалась к лопаткам.

Причем реакция его была не головная, а чисто физиологическая: прерывание дыхания, холодный пот, сердцебиение, сотрясавшее всю грудную клетку, отдававшееся в пятки, желание рухнуть наземь… Королев понимал, что ему следует срочно пойти к врачу, начать лечение, но вскоре ему стало интересно со своим недугом, болезнь увлекла его, потому что доставляемые ею новые впечатления выгодно остранили действительность…

Он перестал ездить в метро в часы пик, садился только в последний вагон, но все равно биение сердца наполняло его всего. Состояние это было похоже на похмелье, когда оказываешься подвешен на ниточке внутри себя и собственные движения укачивают наподобие карусели.