Грим - Приключения в приличном обществе

Оно бы, конечно, сошло ему с рук, как сходило уже не раз, если бы инцидент ограничился стенами избивательного участка - полутемного помещения в полуподвале с полудохлыми крысами, прячущимися по углам - без окон, но достаточно просторного, чтобы раззудить плечо. Сразу оговорюсь, что никакого специального пыточного оборудования к провинившимся не применялось. Пара кулаков, небольшая дубинка - и всё. И поскольку прилюдное рукоприкладство было под строгим запретом, тем более, на нашей территории, то случай оказался из ряда вон выходящим. Вопиющим, вообще. Но, видимо, у санитара сдали нервы, и до участка он попросту не дотерпел.

Всё это случилось, видимо, в районе бань: именно оттуда доносились вопли избитого, его скулеж и мычание - праязык человечества, понятный всем. К чему он взывал, взвывая? Что означал в переводе с первозданного этот протяжный вопль? Негодование, обида, боль, тоска по справедливости слышались в нем, прорывалась тонкая нотка голода, да воззванье к возмездию глухо вибрировало засурдиненной струной.

Случайные свидетели, Крылов и Перов (он же Членин - согласно партийной переписи), начала конфликта не захватили. Но они видели, как Птицын, с горящими глазами и рассеченной губой дважды пронесся мимо них, едва не сбив сначала Перова, а потом и Крылова с ног. И пока санитар, удовлетворенный достигнутым одиночеством, стоял у окна и беседовал с первой вечерней звездой, надоедливый Птицын приблизился сзади и ударил его с размаху и без предупрежденья довольно толстой трубой.

- Трубой? - изумились мы.

- Без предупреждения, - подтвердили свидетели. - И ушел на цыпочках.

- Пешком?

- Я же говорю: на цыпочках.

- А я спрашиваю: пешком?

Зная, что Птицын большую часть своей жизни, то есть, когда гнезда не вил, характер имел задиристый, мы легко усвоили этот факт.

- Это ж стальные нервы надо иметь, - сказал Фролов.

- А у меня нервы ни к черту. Некоторые расшатались совсем, - сказал Крылов.

Санитар на подвиг не сразу отреагировал, ответив удивлением на этот удар. Однако, оправившись от изумления, он в два прыжка настиг удиравшего Птицына и вторично избил.

- Что ж он, кричит?

- Кричит. Рвет на себе одежду, и уже сорвал почти всю.

Крылов, следом Перов, а потом уж и прочие потянулись к месту событий, ориентируясь на вопль.

Непосредственно перед баней коридор расширялся, образуя небольшое фойе, называвшееся почему-то Желудок и служившее как бы преддверьем предбанника, где нельзя еще было раздеваться, греметь тазами и тем более мыться, но полагалось уже все это предвкушать. Если пришлось бы давать некоторым помещениям новые имена (как обычно после кардинальных переворотов бывает), я б назвал его Зал Предвкушений. - Следуя далее - Кишечным трактом - мы непременно вышли бы к туалетам (где развернулась памятная дискуссия об эмпатии). Таким образом, чтобы продолжить метафору, прямой отрезок пути, от пищеблока до бань, можно было обозначить как Пищевод, в то время как забитая досками столовая могла бы служить ртом, служащим для приема пищи внутрь.

Но, подавив увлекательный процесс поименования, пришлось лицезреть следующее.

Посреди желтого восьмиугольника в центре площадки, выполненного из паркетной плитки, несколько отличной по оттенку желтого от основного поля, сидел наш бедный избитый Птицын, а вокруг него, все еще тяжело дыша и держась за голову, ходил санитар Добрынин и время от времени пинал его в бок, обращаясь к присутствующим:

- Есть еще кто-нибудь, кто хочет есть?

Двое врачей, окулист и эндокринолог, из лабиринта коридоров, в которых заблудилось правосудие, приближались к месту событий по Прямой Кишке.

Пострадавший уже перестал кричать и лишь озирался вокруг с нескрываемым сумасшествием. Одежду его, им же изодранную, трепал сквознячок, сквозь дыры синело тело, напряженное, словно подобравшееся для прыжка, так что даже врачи в расчете на худшее, опасались к нему подходить.

Они издали тыкали в него палками, а санитар, пробуя на прочность брючный ремень, готовился его вязать. Избитый Птицын плевался, скалился, уворачивался от врачей, но эндокринолог, имея палку с гвоздем, дважды до крови оцарапал его.

- Что? Что там? - напирали задние.

Бездушие белых изумило меня. Зеленых же и не надо было побуждать к возмущению. Их подвижный разум, готовый закипеть на малейшем огне, откликался на любой раздражитель.

Безумие заразительно. - 'Швейцары!' - выкрикнул я, хотя помню, хотел крикнуть: Сатрапы!