Грим - Приключения в приличном обществе

Здание, занимаемое Дворянским Клубом, имело два этажа. Прежде чем стать гнездом, этот дом проходил по молодёжно-культурному ведомству. И вероятно, что ранее, лет, может быть, сто или двести назад здесь находился публичный дом. Фасад регулярно обновляли, облагораживали, но через определенный промежуток времени проступало сквозь свежий слой досадное, цвета беж, пятно, принимавшее контуры оголенной женщины, и лаконичная надпись: 'Захотел? Заходи!'

Поступить в дворяне меня мэр пригласил, но давать согласие я не спешил. Вступить в чуждый мне мир, поменять привычки, жизнь, фабулу и, может быть, только время убить зря. Так и вам, дошедшим до этой строки, я рекомендую подумать, прежде чем совать нос в этот сюжет. Советую, как следует, захотеть и даже настаиваю.

Опасаюсь со своей стороны: вдруг этот текст вас не зацепит? Или сами подцепите через него что-нибудь. Тогда я пропал. Придется принять ваши проклятья на свою голову. На этот роман, в котором - предупреждая ваше недоверие и сомнения на мой счет - нет ничего вымышленного. Такие произведения не производят. Они происходят сами собой. Хотя не отрицаю, что кое-где преступил черту. Но и черта, согласитесь, нечеткая. Что ж, как вечно твердит один знакомый монах: жребий мой в руке Божьей.

До Клуба, однако, добраться надо. Дорога едва заметно, но неуклонно, забирала вправо. Знакомые приметы попадались на каждой минуте пути. Вот четыре сосны, под которым дальнобойщики соорудили скамейку и закусочный стол. Вот дорожный знак, прибитый прямо к электроопоре, указывающий на то, что впереди автозаправка, едва ли не последняя на моем пути, а значит: залить бензин, перекусить в дощатом трактирчике, поспать часок.

От бензина кроме присущего ему запаха несло чем-то еще, несовместимым с его углеводородной сутью, и я не стал заполнять канистру, как вначале предполагал и которую оплатил. Но не хотелось обогащать проходимца-заправщика. Я подал знак мотоциклисту, въезжавшему на площадку, чтоб влил себе эти литры, однако, едва только он протянул руку, чтобы принять от меня заправочный шланг, как я буквально оцепенел от изумленья и ужаса: мотоциклист оказался тем самым монахом, только что не к добру, да еще к ночи упомянутым мной.

Был он примерно моих лет, длинноволос, бородат. Вот только синяк и заплывший глаз нарушали благолепие облика.

И к байкерам, и к монахам я отношусь с равной симпатией, но что почувствовал бы на моем месте любой мошенник, проехав несколько сот км мимо засад и застав, сжигая мосты, огибая посты, обрубая хвосты, сменивший имя, устранивший прежнесть, успевший за последние сутки пути беспощадно проститься с прошлым - и встретивший в конце пути земляка? Как попал он в эти края? Гнал за мной? И разве монахам можно на 'харлеях'?

Более того (а может, это было следствием ужаса), едва его пальцы приняли шланг, а я еще, кажется, не успел его выпустить, как что-то вдруг накоротко замкнуло в мозгу, сотни картинок, словно сноп искр, вспыхнули и погасли - они появлялись не последовательно, давая каждая себя рассмотреть, а все сразу, словно предлагали мне самому установить последовательность, в какой их прожить. Здесь фигурировал рюкзак с долларами, красивые женщины и машины, цветущий сад, плодоносящий сад, увядший сад, убранный на зиму; друзья и враги, врачи и грачи, куклы, преследованья и измены, конный кому-то памятник, музы и выстрелы, человек, который был Середой - словом, весь набор элементов, входящих в представление телесмотрящего гражданина о красивой жизни и желательном ее завершении. Ибо, несмотря на наличие враждебных сил (враги, врачи, выстрелы), просвечивал в подтексте благополучный финал. Но вместе с тем, холодом веяло от видений, тянуло такой бедой - потусторонней, абсолютной, космической, какой в земном языке и названья-то нет. Дурными знаменьями были они, предвестьем грядущих событий.

- Очевидно, вы крупно ошиблись на мой счет, - сказал мотоциклист, оказавшийся, конечно же, никаким не монахом. - Однако, благодарю за бензин. Очень вы кстати.

- Не стоит, - прохрипел я, с трудом выдавив из себя эту любезность.

Вагончик, где, бывало, подавали закуски, оказался сожжен. Он и раньше-то выглядел, словно чье-то кочевье, готовый в любое мгновенье сорваться и тронуться в путь, так что особых надежд на ужин я не возлагал. Поэтому я отогнал автомобиль в дальний угол площадки, чтобы вздремнуть, тоскливо уверенный в том, что я теперь этого монаха на всю жизнь запомню, вместо того, чтоб забыть на тот же срок.