Алексей Каплер - «Я» и «МЫ». Взлеты и падения рыцаря искусства

– Я начальник тюрьмы, – сказал майор, – какие у вас жалобы?

Начальник тюрьмы? Полковник, вероятно, в отпуску… Или пошел на повышение…

– Жалобы есть, – ответил Ахметов, – на незаконное содержание под стражей.

Майор улыбнулся. Был он похож на какого-то знакомого по экрану актера. Умные, добрые, с юмором глаза.

– Я ваше дело знаю и могу сказать только одно: сидите спокойно, если можно так выразиться… Вам недолго ждать.

Ушел.

Что это могло означать?

В тот же день в два часа Ахметова вызвали, не держа за руку, отвели в кабинет какого-то генерала. Он был мал ростом и почти не виден за огромным письменным столом. Июльское солнце заливало кабинет.

Генерал указал Ахметову место в кресле перед столом.

– Поздравляю вас с освобождением, товарищ Ахметов, – сказал он. – И забудьте все, что было, если можете. Мы сами сделали представление о вашей реабилитации… Вы хотите что-то сказать?

– Хочу спросить. Что же изменилось?

– Ах, да. Вы ведь ничего не знаете. В марте умер Сталин, да, вот уже четыре месяца, как умер товарищ Сталин. Была амнистия. Но на ваши статьи она не распространялась. А вот другая новость – арестован Берия. Он оказался врагом народа, изменником.

Ахметов молчал.

– Понимаю, – продолжал генерал, – вы боитесь реагировать. Но это правда. Прочтете во вчерашней газете, за десятое июля… Так что дела… между прочим, у вас есть кто-нибудь в Москве – родные, друзья? У кого бы вы остановились?

– Не знаю. Прошло пятнадцать лет.

– Хорошо. Мы вам дадим бронь в гостиницу. Вам нужно побыть здесь несколько дней…

В тот же день из подъезда номер два на улицу Дзержинского вышли Ахметов и молодой капитан с фанерным чемоданом Ахметова в руке.

Они сели в большой черный «ЗИС» и поехали по городу. Николай Дмитриевич ничего не чувствовал. Ни радости, ни горечи. Ничего. Смотрел в окна на яркую многолюдную Москву.

Так же, ничего не чувствуя, протянул суровой женщине – администратору гостиницы «Москва» – справку об освобождении.

– Нет номеров. Читать надо, – ткнула суровая дама в объявление. Но капитан наклонился к ней, сказал петушиное слово, и оказалось, что номер есть.

– А паспорт? – беря справку у Ахметова, произнесла дама. Снова петушиное слово, и паспорт не понадобился.

И вот Ахметов один в номере, на шестом этаже гостиницы «Москва». Как странно, что все эти бесконечные годы здесь, в этой комнате, жили люди, приезжали в командировки, встречались с друзьями, с женщинами, разговаривали как ни в чем не бывало. Спускались в ресторан, слушали музыку, танцевали.

Ахметов обходил комнату, прикасаясь рукой то к спинке стула, то к абажуру настольной лампы. Он вышел в ванную, открыл и закрыл кран и, вдруг о чем-то вспомнив, быстро вышел в коридор.

Дежурная по этажу сидела за своим бюро.

– Вчерашней газеты у меня нет, – сказала она. Но, взглянув на Николая Дмитриевича, добавила: – Подождите. – И сняла трубку.

– Клава, не осталось у тебя вчерашней «Правды»? Что? Ладно, к тебе подойдет товарищ – отдай ему.

Дежурная восьмого этажа развернула газету – в нее было завернуто что-то.

– Извините, помятая. Я тапочки в ремонт собиралась нести…

Ахметов поблагодарил и отправился к себе в номер. Он запер дверь и расправил газету на столе…

…Это были удивительные дни.

Ахметов бродил по Москве, заходил в министерство. Старые знакомые радостно встречали его, друзья обнимали, целовали, но Николай Дмитриевич ничего не чувствовал. Все доходило до него как сквозь толстый слой воды. Все умерло в нем.

Он бродил по Москве, свободный от всяких обязанностей, не связанный, в сущности, ни с чем.

Такой свободы у него никогда не было. Даже в детстве. Навстречу шли люди, каждый из них был соединен множеством нитей с другими людьми, с делами, надеждами, расчетами.

А Николай Дмитриевич не имел к ним ко всем никакого отношения. Его удивляло это стойкое чувство равнодушия, он не спешил послать телеграмму дочерям, он ничего не хотел, ничего не чувствовал.

Но вот однажды, проходя по Цветному бульвару, Ахметов опустился на скамью, и вдруг им овладело какое-то странное волнение. Ветер раскачивал деревья, играл листвой, и солнце образовало на земле подвижную сеть бликов. Сеть раскачивалась из стороны в сторону, из стороны в сторону. Слышались веселые детские голоса. Шли мимо люди. Ветерок овевал лицо.

И Николай Дмитриевич громко разрыдался. Он закрыл руками рот, отвернулся к спинке скамьи, но ничего не мог с собой поделать. Тело его сотрясалось от рыданий, истерических рыданий. И чем более старался он сдержаться, понимая, как неловко это, как неуместно, тем сильнее, тем громче рыдал.