Иэн Макьюэн - В скорлупе

Клод выходит из ванной и направляется к телефону. Мысли его о еде: — «Из индийского на дом», — бормочет он себе под нос. Она обходит его и сама приступает к омовению. Когда мы выходим, он все еще на телефоне. Отказался от индийского в пользу датского — бутерброды, маринованная сельдь, запеченное мясо. Заказывает с лихвой — естественный позыв после убийства. Когда он заканчивает, мать уже в полной готовности: помылась, коса заплетена, чистое белье, новое платье, вместо сандалий туфли, слегка надушена. Берет на себя управление.

— В буфете под лестницей — старый брезентовый мешок.

— Сперва поем. Умираю с голоду.

— Сначала вынеси. Могут прийти с минуты на минуту.

— Сделаю так, как считаю нужным.

— Сделаешь так, как тебе…

В самом деле, хотела сказать «велено»? Какая метаморфоза: командует им, как ребенком, а только что была его мышкой. Могла начаться ссора. Но сейчас он снимает трубку телефона. Это не из датского ресторана подтверждают заказ, и трубка даже не та. Мать подошла к нему и смотрит из-за его плеча. Это не городской телефон, а видеодомофон. Они с удивлением смотрят на экран. Слышен искаженный голос, без нижних частот, с пронзительной мольбой:

— Прошу вас. Мне надо срочно вас увидеть!

— О господи, — с омерзением произносит мать. — Только не сейчас.

Но Клод, все еще раздраженный ее приказным тоном, пользуется случаем утвердить свою независимость. Он нажимает кнопку, кладет трубку — и наступает молчание. Им нечего сказать друг другу. Или слишком много хочется сказать.

Потом мы все вместе спускаемся по лестнице встречать совиную поэтессу.

Пока мы спускаемся, у меня есть время опять подумать о том, что у меня, к счастью, не хватило решимости удавить себя своей же пуповиной. Некоторые предприятия обречены в зародыше — не из-за трусости, а по самой своей природе. Франц Райхельт, «Летучий портной», в 1912 году прыгнул в плаще-парашюте с Эйфелевой башни и разбился. Он считал, что его изобретение будет спасать жизнь авиаторам. Перед прыжком он замер на сорок секунд. Когда наклонился вперед и шагнул в пустоту, встречный поток облепил тканью его тело, и он упал камнем. Против него были факты, математика. У подножия башни он выбил в мерзлой парижской земле могилу глубиной в пятнадцать сантиметров.

В связи с этим, когда Труди на первой лестничной площадке делает поворот на сто восемьдесят градусов, я перехожу от мыслей о смерти к вопросу мести. Все становится яснее к моему облегчению. Месть: побуждение инстинктивное и мощное… и простительное. Оскорбленный, обманутый, покалеченный не может устоять перед соблазном помечтать о мести. А здесь, когда такая крайность, убит любимый человек, фантазии доходят до белого каления. Мы, общественные животные, прежде отгоняли сородичей силой или угрозой силы, как собаки в стае. Мы рождаемся с предвкушением этого. Для чего фантазия, как не для того, чтобы давать выход чувствам, рисовать и проигрывать в уме кровавые варианты. За одну бессонную ночь можно прибегнуть к мести сотню раз. Само побуждение, воображаемое намерение — это нормально, вполне по-человечески, и надо себе прощать.

Но поднять руку, осуществить насилие — это проклятье. Так говорит математика. Возврата к прежнему порядку вещей не будет, не будет бальзама на душу, сладостного облегчения, во всяком случае надолго. Только второе преступление. Прежде чем встать на путь мести, вырой две могилы, сказал Конфуций. Месть распарывает цивилизацию. Это дорога к постоянному нутряному страху. Посмотрите на несчастных албанцев, живущих в вечном страхе из-за Кануна, их идиотского культа родовой кровной мести.

Так что когда мы доходим до площадки перед драгоценной отцовской библиотекой, я уже освободил себя — не от мыслей, а от самого мщения за его смерть — и в этой жизни, и в послеродовой следующей. Устранив Клода, я не верну отца. Сорокасекундные сомнения Райхельта я растяну на всю жизнь. Импульсивному действию — нет. Если бы мне удалось с пуповиной, то именно это, а не Клод, было бы отмечено патологом. Несчастный случай, записал бы он, такое случается. Для моей матери и дяди — незаслуженное облегчение.

А почему лестница предоставляет такой простор мыслям — потому что Труди движется по ней в темпе самого ленивого лемура. Вопреки обыкновению она крепче держится за перила. На каждую ступеньку становится двумя ногами. Иногда делает паузу, думает, вздыхает. Я понимаю, в чем дело. Из-за гостьи задержатся важные хозяйственные работы. Могут вернуться полицейские. Труди не в настроении сражаться за приоритет. Есть понятие старшинства. Ее лишили права опознать тело — это ранит. Элоди — всего лишь недавняя любовница. Или не такая уж недавняя. Может, еще до его отъезда в Шордич. Еще одну свежую рану бинтовать. Но зачем явилась сюда? Не для того же, чтобы утешать или чтобы ее утешили. Она может знать какую-нибудь убийственную детальку. Может утопить Труди и Клода. Или это шантаж. Или обсудить похороны. Нет, не то. Нет, нет! Сколько раздражающих вариантов. Как утомительно, вдобавок ко всему прочему (похмелью, расслабляющему совокуплению, глубокой беременности), еще напрягать волю и подогревать в себе ненависть к гостье.