Эдгар Доктороу - Клоака

Но вот свершилось невероятное — передо мной лежит мой независимый автор — не живой и не мертвый, находящийся примерно в таком же состоянии, в каком пребывал когда-то его отец. Сознание этого факта внесло немалое смятение в мою репортерскую душу. Это было испытание моей уверенности в том, что жизнь, какие бы нелепые сюрпризы она ни преподносила, никогда не выходит за рамки разумного хода вещей, не переступает пределов возможного. Только в госпитале я понял, как сильно я зависел от Мартина, так же сильно, как и все, кто его знал. Мы все следовали в жизни его неведомым для нас предначертаниям. Мы только сейчас начинали нащупывать корни, которые он успел выкопать из земли задолго до нас. Я чувствовал большую потерю, ощущал себя покинутым и обманутым. Я находился в таком состоянии, что был готов надеть на голову монашеский капюшон, встать в углу на колени и молить Господа, чтобы он избавил меня от горечи лицезрения этой смерти заживо.

Правда, кое-какое утешение у меня имелось. Я каждый цепь видел Эмили Тисдейл. Мы сидели возле Мартина, разделенные его постелью. На это время мисс Тисдейл забросила учение. Девушка вполне доверяла мне и отваживалась произносить при мне слова, которые не осмелилась бы сказать Мартину. Она пользовалась тем, что Мартин, погруженный в себя, не мог ни слышать, ни видеть ее. Во всяком случае, он был не способен что-либо ответить.

— Когда Мартин исчез и я поняла, что, возможно, больше его не увижу, — говорила Эмили, — я решила заполнить свой мозг наукой, фактами, идеями, грамматическими премудростями — всем тем, что становилось сущностью, воплотившись в буквы и строчки. С помощью этих фикций я хотела избавиться от него, вытеснить его образ из своего сознания. Его человеческие качества должны были улетучиться из моей памяти: его взгляды, его строгие суждения, его голос, весь его облик. Но, сидя в аудитории Педагогического колледжа, я все время мысленно оценивала свои скромные достижения по его беспощадным меркам. Он жил во мне и живет до сих пор. И я ничего не могу с этим поделать. Мне кажется, что это и есть любовь, — добавила она, взглянув еще раз в лицо Мартина. Руки ее, как всегда, были сложены на коленях. — Но это ужасная и непоправимая судьба. Так зачем забивать себе голову несбыточными и ненужными надеждами, не правда ли, мистер Макилвейн? — Она улыбалась, но в ее темных глазах стояли невыплаканные слезы. Я вынужден был согласиться с простой честностью девушки. Все это действительно было никому не нужно.

— Да… это творение Божье, но оно нуждается в усовершенствовании, — продолжала она. — Вы понимаете, этого не должно происходить с детьми. Потому что, когда это вторгается в жизнь ребенка, то действует на очень тонкую кожу и незащищенные толстой броней чувства. Ребенок может безболезненно воспринимать только свет взгляда другого дитя. Но когда гадости и безобразия взрослой жизни обрушиваются на нежный ум младенца, он воспринимает их как нечто судьбоносное.

— Да, думаю, что вы правы.

— Так что мы с Мартином скованы одной цепью. Я всегда была сильно к нему привязана. Несмотря на все его вспышки, несмотря на все наши ссоры, его уход для меня все равно будет катастрофой, если он умрет. Я все равно останусь девушкой, прикованной к нему крепкой цепью. В конце концов, какая разница, кого любить — живого человека или его призрак?

Вот так мы и сидели у постели больного. Около палаты, где лежал Мартин, находилась маленькая комнатушка, где мы проводили большую часть времени, только изредка наведываясь в палату, хотя доктор утверждал, что звуки человеческой речи и вид знакомых людей могут оказать на Мартина только благотворное влияние.

Преподобный Гримшоу ежедневно молился по нескольку минут у постели Мартина Пембертона. Пару раз навестил больного и отец Эмили, Эймос Тисдейл. Он горестно качал головой, но в этом жесте было больше грусти, нежели сожаления о том, что дела практически не сдвигаются с мертвой точки. Сара Пембертон вселяла во всех уверенность в том, что уж, коль Мартин выжил, со временем его состояние несомненно улучшится. Сара вязала, сидя у постели нашего больного. Я чувствовал, что если она не будет этого делать и станет сидеть, просто сложа свои белые красивые руки, то ее разум окажется в опасности. Однажды она привела с собой Ноа, но мальчик не захотел войти в палату, где лежал Мартин. Ноа встал у окна и внимательно оглядывал улицу. Конечно, все мы находились в страшном напряжении, взирая на жизнь, больше похожую на смерть.