Ирина Муравьева - Веселые ребята

Фира перестала трясти головой и громко всхлипнула.

— Он умрет, — сказал отец Фейгензон, — и мы с тобой его похороним. Вдвоем. Потому что Юлия будет в школе, а больше он никому не нужен.

— О-о-о! О-о-о, вэй! — зарыдала Фира и, заплаканная, с раздувшимся лицом, приподнялась с диванных подушек. — Я же язык облупила! Я же ее, дрянь, на ключ запирала! И она все равно принесла мне в подоле!

— Ребенок не виноват, — тихо продолжал бледный и терпеливый Фирин муж. — Он нам родной и маленький ребенок. Он будет наш сыночек, а она будет ему сестрой.

Фира вылупила свои когда-то жгучие, а теперь просто темные внутри желтых белков зрачки и подавилась непроглоченной слюной:

— Чем будет? Кому сестрой?

— Мальчику, — сказал отец Фейгензон. — Этого мальчика родила ты. Мы хотели сыночка, и у нас есть сыночек. А она будет учиться. Она тоже ребенок.

— Шлема, — сказала Фира, — ты знаешь, что ты не в своем уме?

— Я знаю, — твердо ответил Шлема, — и не надо ее ругать. Она должна кормить нам сыночка, и молоко зависит от ее настроения.

В учительской собрались все, кроме Роберта Яковлевича, который сослался на озноб, боль, температуру, заложенные уши, нахлобучил на лысую голову потертого кролика и отвалил. Из женщин-педагогов в учительской находились: Людмила Евгеньевна, недавно брошенная мужчиной, Зинаида Митрофановна, у которой дочка только что развелась и мыкала теперь муку одиночества, подбрасывая матери чуть ли не каждый день сопливую свою, малоразговорчивую Танечку, Галина Аркадьевна с сильной мигренью, которая в последнее время караулила ее с настойчивостью опостылевшего ухажера, Нина Львовна, от волнения искусавшая весь незатейливый самодеятельный маникюр, Тамара Андреевна, которая сама должна была вот-вот родить и только мешала работе преподавательского состава этим большим и треугольным, как у гусыни, животом. Ну, и Маргарита Ефимовна с Мартой Ивановной. Короче, в жарко нагретой учительской было просто яблоку упасть негде, пусть даже недозрелому и мелкому. Пробило два часа, а Фейгензонов все не было. Наконец в два часа пятнадцать минут, когда терпению собравшихся просто наступил конец, дверь учительской распахнулась и на пороге появилось странное семейство в составе двух взрослых и одного младенца. Мать Юлии Фейгензон была в красном берете, из-под которого выбивались ее жесткие и кудрявые волосы, с красными накрашенными не только губами, но немного даже верхними зубами, что выдавало ее волнение в минуту окраски. На руках у нее был младенец, завернутый в потертое одеяльце. Она прижимала его к груди так крепко, как будто младенца могли отнять, и все ее решительное лицо сверкало оранжевыми и багряными красками, как болдинская осень.

— Ну, вот мы пришли, — громко сказала мать Фейгензон и еще крепче притиснула к себе младенца. — Извиняемся, если опоздали.

— А это вы зачем принесли? — холодно спросила Людмила Евгеньевна. — Ребенка вы зачем принесли? Мы и так знаем, что ребенок родился.

— Я извиняюсь, что значит «зачем»? — еще ярче побагровела мать Фейгензон. — У нас родился ребенок, и мы его принесли! Если бы у вас родился ребенок, вы что, дома бы его бросили?

Бездетная и только что брошенная мужчиной Людмила Евгеньевна тоже вспыхнула шеей, лицом и грудью под плотным и заграничным костюмом джерси.

— Нам, вы знаете, не до шуток. Ваша дочь пустилась на последнее, и мы должны обезопасить школьный коллектив от ее безобразного влияния. Ей вообще не место среди детей, ей место среди отщепенцев и преступников. Но не у нас, нет, не у нас в школе.

— Это еще почему, вот чего я не понимаю, — громко сказала мать Фейгензон и локтем отвела руку отца Фейгензона, попытавшуюся помешать ей. — Как это не у вас? А где же? На помойке, что ли? И какое такое она вам преступление сделала, что вы ее из школы гоните?

— Не мне вам объяснять, — прикрикнула Людмила Евгеньевна, — и оставьте, оставьте, пожалуйста, не прикидывайтесь, пожалуйста! Вы что, не понимаете, что по вашей дочери колония плачет?

— И с чего это вдруг бедная колония плачет по нашей дочке? — издевательски спросила мать Фейгензон и еще резче отодвинула локтем мужа. — Что же мы ей такого сделали, вашей колонии, что она плачет?

— Ну-у-у, люди-и-и, — развела руками Нина Львовна, — ну-у-у, и поговори с такими… Ну и что же мы удивляемся, что у такой матери такой ребенок?

— Ребенок у меня очень замечательный, — с вызовом сказала мать Фейгензон и отодвинула жалкое какое-то, застиранное кружевце с лица этого спеленутого и беззвучного ребенка. — Пожалуйста, если кто-то хочет посмотреть на нашего ребенка, подходите, пожалуйста, мы только рады!