Ирина Муравьева - Любовь фрау Клейст

Когда она теперь поднимала локти к своим ангельски вьющимся волосам, поправляя заколку, Даша чуть не вскрикивала от ярко-бирюзовых жилок, разрисовавших внутреннюю сторону ее рук.

Единственное, что интересовало Нину, была школа современного танца, куда Даша записала ее в самом начале учебного года. Она сама попросила об этом и теперь упражнялась неистово, самозабвенно, как будто бы что-то доказывала. Под гром дикой музыки бледная девочка, туго затянув эластичной повязкой свои кудрявые ярко-русые волосы, начинала безумствовать, сдвинув с середины комнаты ковер, чтоб все было так, как на сцене.

Сначала она замирала, полузакрыв глаза, прислушиваясь к нарастающему ритму, потом делала резкий взмах одной рукой вниз, словно кланяясь невидимому божеству, которому посвящался танец. И тут начиналось! С бешеной скоростью Нина сгибалась вперед и назад, так, что схваченные лентой волосы касались пола и тут же, сверкнув, возвращались на плечи, потом она останавливалась и вдруг перепрыгивала через невидимое препятствие, вытягивала вперед истощенную руку, как будто пыталась коснуться кого-то, кто быстро бежал от нее с громким смехом. В середине танца она делала два-три полупристойных движения нижней частью тела, подражая черным танцовщицам в барах, и это выглядело особенно нелепо и отчаянно в соединении с ее старательным, наивным, открытым и детским лицом.

Музыка затихала, и дочь сразу падала на пол, как будто ее подстрелили, и, хотя Даша знала, что эффектное падение было частью танца, ей каждый раз становилось не по себе, и она бросалась к Нине, пряча свой страх под громкими аплодисментами, и каждый раз Нина останавливала ее злобным, срывающимся на слезы криком:

— Ведь я же просила тебя не входить! Я просила!

Кроме того, Даша замечала, что в последнее время между Ниной и отцом установилось тихое, бережное понимание. Изредка она ловила Нинины глаза, устремленные на него с такой странной жалостью, что ей становилось не по себе. Когда она вечером, как это было заведено в их доме, заходила к Нине в комнату, чтобы пожелать ей спокойной ночи, Нина обычно крепко зажмуривалась, изображая, что спит, но однажды, когда Даша робко остановилась на пороге, она вдруг открыла глаза и сказала:

— Войди, я не сплю.

Даша опустилась на краешек кровати, и Нина с тем хитрым выражением, которое бывало у нее раньше и больно царапнуло Дашу сейчас — так оно не вязалось с измученным худеньким личиком, — взяла материнскую руку и молча прижала ее к своей шее.

В воскресенье утром Юра посадил дочь в машину, и они уехали. Вернулись часа через три — все в пакетах и свертках. Детский гардероб пополнился двумя парами джинсов, красивыми свитерами, короткими юбками, курткой, оранжевой, замшевой, и курткой белой, с искусственным мехом, какими-то майками, цацками…

И Нина была раскрасневшейся, радостной.

— Зачем ей вдруг столько всего? — осторожно спросила Даша, когда дочка убежала в свою комнату.

Он поднял глаза:

— Ты все еще не понимаешь?

— О чем ты?

— О том, что нам нужно идти к психиатру. — Он сделал короткую паузу. — У нас анорексия!

— Анорексия? — одними губами повторила Даша.

— Да что ты, слепая? Она запирается в уборной и вырывает все, что съела! И ты ничего не заметила?

— Откуда же вдруг…

— Откуда? — Лицо его стало слепым, старым, белым. — Ты, чем сочинять свои эти романы, о ней бы подумала!

— А я что, не думаю?

— Да я не сказал бы!

И сразу же сгорбился, ушел. Захлопнул за собой дверь.

Все оборвалось у нее внутри. Анорексия! Страшные истории выплыли из глубины памяти и особенно одна, случившаяся в Москве, с женщиной, у которой была дочка, заболевшая анорексией после неудачного романа, и мать скрывала это от соседей, от родственников и даже от мужа сначала, и дочка потом умерла, а мать испарилась куда-то.

Даша сделала было шаг по направлению к Юриному кабинету, но остановилась. Что они скажут друг другу? Опять обвинять и скандалить? Ведь главное — выяснить, чем это вызвано. К какому идти психиатру и что говорить ему, господи!

Ночью она почувствовала знакомые, горячие, потные руки на своей груди. Лоб, смутно белеющий в темноте, которым он беспомощно тыкался в ее лицо и шею, был влажным, горячим и детским. Он будто пытался спастись, спрятаться, укрыться в ней, он тыкался в ее лицо и шею, как это делают все маленькие земные существа, все дети: от лошади и до собаки, он жадно искал ее помощи, как если бы был ее сыном, дитятей, а вовсе не мужем, нещадно обманутым ею и столь же нещадно терзавшим ее.