Ирина Муравьева: Любовь фрау Клейст

Я открыла дверь, и он с порога извинился, что пришлось взять девочку с собой, потому что она сейчас у врача, и не с кем было оставить. Поэтому он и попросил у меня вчера разрешения прийти попозже. Потом он сказал, что все соберет очень быстро и чтобы я не волновалась. Прошел сразу в свой бывший кабинет, и я пошла за ним, словно эта корзинка с молчащим ребенком меня заколдовала. Он поставил ее на диван и включил свой компьютер, а я посмотрела на девочку. Она очень крошечная.

Я хотела спросить, как ему удалось все так ловко устроить, то есть добиться того, чтобы ее вместе с ребенком впустили в Америку и чтобы у них была медицинская страховка, но вдруг вместо слов из меня полились рыдания, и я ничего не могла с собой поделать. Он испугался, попытался меня даже обнять, но я его оттолкнула.

Как он уехал, я не видела, не вышла из маминой комнаты. Кажется, он так ничего и не взял. Я его перепугала.

Разбавленная голубизна неба впитала в себя самолет, и он полетел, одинокий, отважный, ничуть не похожий на птицу. Профессор Трубецкой закрыл глаза и привалился головой к спинке кресла. Он очень хотел бы заснуть. Ведь сон для чего существует?

О, не для того, чтобы было темно и билось испуганно нежное сердце, зовя хоть кого-нибудь — бабушку, маму — из той золотистой щели между детской и громкой гостиной, в которой хохочут и пьют из бокалов. Нет, это не сон, это страшное горе, когда говорят: «Спи! Ну, кому я сказала?»

И сразу уходят туда, где светло. Нет, это не сон.

А жизнь — это что? Разве ложь, немного клейкая от твоей слюны и немного горькая от твоего дыхания — ее нужно склеить и сделать нечистой, хотя ты ее извлекаешь из сердца, где свет, и из легких, где воздух, — о, разве она называется жизнью?

Но как бы остаться, где тихо, и снег за окном, и деревья под снегом? Где спишь и сжимаешь в руке ее руку, и она не вынет руки из твоих детских, ослабевших от сна пальцев, не бросит тебя в темноте, да ей и не нужно туда, где светло, ей нужно — где ты. А если ты вдруг почувствуешь, что ее рука с холодком обручального кольца и мизинцем, на котором ноготь похож на ромбик, нерешительно выползает из твоих пальцев, ты сразу же сможешь заплакать, и все к тебе тут же вернется.

Тебе будут петь, и дышать, и баюкать.

И это вот — жизнь .

А когда придется все же вылезти из детской кровати, потому что она перестанет вмещать твое тело, придется уйти, хотя там тепло — только там — и не страшно, рука с ноготком этим, ромбиком, сразу махнет тебе вслед, обещание сбудется.

Постойте. Она умерла, она под землею — в земле, — там, где черви. Где черви? А, черви! Ну, это неважно. Какая вам разница: черви — не черви? Она ведь вам машет. Глядите, глядите! И снег, как всегда, устилает дорогу, и снова деревья сияют под снегом. А дверь в эту комнату, где все смеются, опять приоткрылась. Глядите, глядите!

Постойте, мне трудно дышать.

Это жизнь.

Моя мама! (нем.)

Ну, вот. Посмотрите. (англ.)

Что это, Патрис? (англ.)

Все получили копии! (англ.)

Прочитайте. (англ.)

Сын, Мать и Матка. (англ.)

Что случилось? Ты болен? Что с тобой? (англ.)

Земля, дорогая, горит под ногами! (нем.)

Моя дорогая ( нем .).

Глубоко уважаемый господин доктор ( нем .).

О, здесь вы! ( англ .)

Бог мой! Что же это происходит? (англ.)

Мне реально нравится это, я люблю это ( англ .).

Мой любимый Бальтрум! ( нем .)

Дитя прелестное и ужасное (франц.).