Ирина Муравьева: Любовь фрау Клейст

Он помнил, как его поразило тогда это кружевное белье, из-под которого вываливались ее сухие, белые, словно бы алебастровые ноги, похожие на отбитые ноги статуи в парке культуры, и он, подбежав, приподняв ее с пола, увидел так близко их твердые кости, которые были, как будто в бумагу, завернуты в тонкую кожу.

Он знал, что не имеет права додумывать свои подозрения до конца, поскольку теперь, когда ее нет на земле, нельзя оскорблять ее ищущей тени и этой в незримость летящей души своими ничтожными, стыдными мыслями.

Небольшая красная птица, название которой всегда выскакивало из его памяти, лукаво склонив свою пеструю, очень нарядно украшенную высоким хохлом головку, спрыгнула на подтаявший, тонкий слой снега и начала что-то склевывать с него. Он подошел ближе, и птица не только не испугалась его, а, напротив, метнув своим черно-сияющим глазом, начала еще энергичнее и деловитее работать клювом. Потом, подпустив его на расстояние вытянутой руки, она вдруг вспорхнула на дерево и застыла на нем, по-прежнему не уводя с него взора. Алексей смотрел на эту красивую красную птицу, но мысленно видел умершую: черное кружевное нарядное белье, воспаленное лицо в золоте крашеных волос и особенно ее длинную, как будто бы птичью шею с блестящим большим, спелым жемчугом.

Он услышал, как Полина зовет его в дом, и поразился тому, что ее голос не только не вызывает в нем отвращения, как раньше, но он невольно радуется, что она так просто зовет его, как будто совсем ничего не случилось: ни этой измены, ни смерти старухи.

Случилась, наверное, любовь. Которая ни от чего не зависит. И нужно смотреть на нее, как на птицу. Пускай и она доклюет свои зерна.

— Алеша! Ты есть с нами будешь?

Название птицы он так и не вспомнил.

— Да, есть я буду, — пробормотал он, задерживая взгляд на ее нарядной шелковой головке и таким образом избегая знакомого, всегда сильно действующего на него, почти нестерпимого взгляда жены. — Ведь я и не завтракал.

С того утра, когда сиплым от напряжения голосом Даша перед закрытой дверью дома на Оливер-роуд выговорила все, что на самом-то деле нужно было выговорить лет пятнадцать назад, не дожидаясь того, что ребенок заболеет анорексией, прошло две недели.

Две недели были поглощены только Ниной, которая ни о чем не спрашивала больше, но стала заметно спокойнее.

Все это время Даша переживала смутный и злобный слегка холодок отчуждения от него и от того, что было связано с любовью к нему. Они не встречались, а разговоры по телефону — поскольку Даша не могла рассказать ему главного — казались ей замерзшими, покрытыми словно гусиною кожей, ненужными и неживыми. Она знала, что он с его этой сдержанною осторожностью никогда не будет ничего выяснять, потому что за истекшие пятнадцать лет то он, то она, а то оба вместе неоднократно переживали и отчуждение, и страх перед тем, как бежала их жизнь, и скуку, и все проявления злости.

Но утром двадцать третьего декабря, проводив Нину на каток и садясь в свою машину, чтобы ехать домой, она увидела, что он остановился на бензоколонке и входит внутрь. В первую секунду она хотела сделать то, что ей нужно было сделать, то есть сесть в машину и уехать, но ноги ее приросли к земле, а глаза, тут же заслезившиеся, как будто она долго резала лук и сок его брызнул ей прямо в зрачки, остановились на его затылке, повисли на нем и поволоклись сперва в маленькое помещение бензоколонки, где он покупал сигареты, потом, когда он повернулся и вышел, прилипли к лицу, размазались нежно по куртке, по вороту белой рубашки, по клетчатому шарфику, который она подарила ему в прошлом году, когда он приезжал в Миннеаполис. Наконец они поймали его глаза и встретились с ними.

Он перебежал через дорогу и остановился прямо перед ней, слегка запыхавшись от бега.

— Ну, что? — сказал он.

— Что? — сказала она.

— Мы что, так и будем молчать?

— А что говорить?

И тут же оба почувствовали, что говорить и в самом деле нечего, потому что знакомая сила уже повернула фитиль, и этот настырный, неспящий огонь, когда-то нащупавший их в темноте и так осветивший сперва только лица, потом плечи, руки, потом животы, потом всю их кровь изнутри, потом то , что их соединило, неспящий огонь никуда не ушел, он просто притих от холодного ветра.

26 апреля Вера Ольшанская — Даше Симоновой

Я видела ребенка. Гриша спросил, когда можно зайти за бумагами и вещами. Я сказала, что мне удобно завтра, часов в десять. Он спросил, нельзя ли попозже, хотя бы в двенадцать. Я из упрямства сказала, что нельзя. Он согласился на десять. Приехал вместе с девочкой. Она спала в какой-то розовой корзинке на заднем сиденье. Я увидела из окна, как он подъехал, и во мне все оборвалось. Он вылез с трудом, но уже без всяких костылей, очень худой и очень бледный. У него появилось что-то новое в лице, какой-то счастливый страх. Вынул из машины корзинку и очень осторожно то ли дунул внутрь, то ли подышал. Мне хотелось провалиться сквозь землю. Мой муж подходит к нашему дому со своим ребенком. И это то, что случилось со мной без моей воли, без моего желания, как это случается во сне, когда ты видишь себя голой среди незнакомых людей и тебе нечем прикрыться, но ты ведешь себя так, как будто в этом нет ничего особенного, да и они — незнакомые люди — ведут себя так же, и ты просыпаешься мокрой от пота.