Макс Нарышкин - Downшифтер

— Я торговал смесями, — щелкнув суставом, не так уж уверенно, как минуту назад, выдавил я. — Сухие каши — клубничные, банановые… Люди их покупали и употребляли в пищу. Так что вам нечем меня упрекнуть.

— Неужели? — Священник приблизился и склонился над моей головой: — Тогда ответьте: видели ли вы хотя бы одну старушку, кушавшую вашу кашу? Или знаете хотя бы одну мать, приготовлявшую вашу кашу в пищу своему ребенку? И напоследок такой вопрос: как русский народ все это время обходился без ваших каш?

Я почувствовал, как по лицу моему пробежала судорога, но я точно знал — это не остаточные явления мухоморных возлияний.

— Торгует весь мир. Я не крал и не грабил. Я торговал и был полезен компании, я руководил ею… Торговать Христос не запрещал…

— И голос скажет Всаднику на Вороном Коне: «Хиникс пшеницы за динарий, три хиникса ячменя за динарий, елея же и вина не выдавать…» — произнес он, совсем уже приблизившись губами к моему уху. — Это? Я знаю, вы читали Апокалипсис…

— Вы мне можете объяснить, что происходит? — прохрипел я. И до этого разговора я был осведомлен, что слуги церкви имеют над людьми невиданную власть, но убеждаться в этом воочию и на себе мне приходилось впервые. Передо мной ставились факты, противоречить которым означало противоречить естеству. — Я вам не верю… — тусклым голосом добавил я, прекрасно понимая, что лгу.

— Вы можете счесть меня сумасшедшим, ваше право. Вы можете подняться сейчас и уйти. Вы совершенно здоровы, и отрава более не имеет над вами силы. Но я все-таки прошу вас задержаться еще на несколько минут, поскольку я не сказал вам главного.

Не знаю зачем, но я увел глаза в сторону и с надеждой, что тут все настоящее, посмотрел на Троеручицу в серебряной цаце.

— Хорошо, я останусь, чтобы дослушать вас. Но предупреждаю: наш разговор мне интересен исключительно по причине вашего таланта рассказчика.

— Пусть так! — лихорадочно вздохнув, словно с него свалился гнет, воскликнул отец Александр. — Пусть так… Вы помните Апокалипсис, и я безмерно счастлив этому. Значит, мне не нужно говорить вам то, от чего невежа сочтет сумасшедшим не пророка, а меня. Вы помните, что происходит, согласно Писанию, когда Христос снимает четвертую печать?

— Агнец снимает печать и вылетает Конь Бледный, — повторил я давно когда-то заученную истину. — Всаднику на нем имя Смерть. Ад следует за ним, и дана ему власть над четвертою частью земли умерщвлять мечом и голодом, мором и зверями земными.

Проговорив, я потяжелел еще больше. И это уже когда-то… было. Еще ближе по времени, если начать ворошить учебник истории…

Я знал все это, но, убежденный просьбой священника, молчал и слушал. Я смотрел в его глаза, и воображение рисовало мне страшные картины, происходившие в них в тот момент, когда отец Александр рассказывал и о четырех ангелах ветров, вставших по краю земли, чтобы удерживать до поры гнев божий, и о вскрытии седьмой печати, когда вместо окончательной развязки на небе наступает безмолвие…

Живые картины двигались в глазах священника, и я даже больше следил за событиями в его страстных глазах, нежели слушал звуки из его уст.

Он прервал историю Апокалипсиса, не доведя ее до конца. Из этого мне следовало думать, что пока моей задачей является лишь осознание сказанного. Истории разрушения планеты, последнего трубления над нею ангелов, взрывов и вспышки я так и не дождался. Но я видел их в его глазах, уставших порядком к тому моменту, когда он закончил говорить.

Все это было, безусловно, великолепно. Я словно снова пролистнул страницы страшного видения апостола Иоанна и оказался свидетелем раскрашенных событий. Но меня ожидало впереди нечто еще более страшное. То, что я никак не мог прочитать в Апокалипсисе Иоанна…

— Вы благодарный слушатель, — заметил священник усталым, но по-прежнему уверенным голосом. — Позволите сказать вам главное?

Пришлось вынужденно усмехнуться. Возразить этому было нечем, да и не было в том нужды. Отца Александра моя ухмылка привлекла, и он тоже улыбнулся, в отличие от моей улыбки в его сарказма не было никакого.

— Я вам сейчас начну говорить вещи, от которых ваше желание уйти только усилится. Но я по-прежнему настаиваю на том, чтобы вы остались, поскольку вы заинтересованы в благополучном исходе дела в первую очередь.

— Почему я? — повторил я свой вопрос суточной давности.

— Потому что каждый человек, задумывается он об этом или нет, заботится в первую очередь о себе. Это естественное чувство самосохранения и продолжения рода. Я сейчас говорю не о духовном — о физическом.