Платон Беседин - Дети декабря

– Можно и так сказать. Хотя анализы для его возраста – почти норма. Но… он хандрит. И главное, – медсестра взглянула пристально, – его пора выписывать. Я подумала… вы захотите увидеть его.

– Я?

– Вы. Я же помню, – с нажимом сказала она. – К тому же он спрашивал о вас.

Я представил, как сильно и много старик думал обо мне, если решил спросить у медсестры, с его-то горделивой неразговорчивостью.

– Вы меня понимаете?

Я кивнул. Понимание, действительно, накапливалось во мне, песчинка к песчинке. Медсестра вздохнула.

– Он… в общем, он опять ничего не ест, почти не пьёт и…

– Понимаю… давно с ним такое?

– Практически сразу после того, как выписали вашего деда. – Смотревшая до этого чуть в сторону, медсестра бросила на меня быстрый взгляд, глаза в глаза. – Отвернулся к стенке – и лежит.

– Ясно…

Я вспомнил, как прощался со стариком, говорил ему: «До скорой встречи». Можно ли было считать это обещанием? Не знаю. Но горечь всё равно подбиралась к горлу. Догадывался ли я, что будет со стариком в моё отсутствие? Пожалуй. Думал ли я об этом всерьёз? Нет. Суета закрутила меня, забила всё моё время, мысли.

– Ясно, – вновь повторил я. – Тогда надо идти к нему.

Медсестра кивнула. Я пошёл к старику, медленно, неуверенно, по пути ища оправдания, но не находил их, как не находил и правильных, духоподъёмных слов. Я стал таким же, каким был в первый день посещения деда – не знающим, что говорить тому, кто устал от собственного тела, разума, прошлого, от всего того, что составляло его жизнь, но более всего устал от миллиона бессмысленных слов. Я онемел, и в то же время трусливый голос во мне твердил, что я имел на это право, право на свою жизнь, потому что хорошим для всех не будешь, не получится, как ни старайся, и в голосе этом, звучавшем осторожно, неспешно, как бы разведывая пространство и укрепляясь в нём, проскальзывали нотки жены.

Палата была пуста, кроме старика в ней никого не осталось, и я вспомнил недавние слова медсестры, что мест в госпитале не хватает, заселять больных некуда; странные, выходило, слова. В дальнем углу окончательно отвалилась штукатурка – теперь там чернело рваное, шелушащееся пятно. Старик лежал, отвернувшись к стене. Я знал эту позу. Знал её и боялся. Потому шёл к больничной койке потерянно, нервно, как бы ощупывая палату.

– Яков Фомич, Яков Фомич.

Я тронул старика за плечо. Он не отзывался. Я перегнулся и посмотрел в его лицо. Старик, похоже, спал. Набрякшие красные веки были опущены. Сухие, искусанные губы чуть приоткрылись, выпуская наружу хрипы. Кожа ещё больше обвисла, и на щеках, мочках ушей, на висках я рассмотрел коричневые старческие пятна и похожую на куски засохшего пластилина коросту. Фомич спал, но выглядел при этом не как живой, а как тот, кто, пусть и не до конца, но перенёсся в иной мир. Я сел на пустующую кровать, где раньше спал дед, и, задумавшись, ждал, когда старик проснётся; мысли мои копошились, как потревоженные мокрицы, вылезшие из-под булыжников повседневности.

Я думал о том, что действительно для всех хорошим не будешь, но попытаться надо, хотя бы для тех, с кем свела судьба. Думал о том, что обманул старика и тем самым себя. О том, что пришёл уже надолго, буду рядом, и на мгновение находил слова, но тут же терял их. Я сидел на краешке больничного матраса и был растрёпан, подавлен, был съеден нагрянувшей вновь тоской, разочарованием от собственной несостоятельности. И, возможно, единственным, что я ощущал, было дыхание старости, исходившее от Фомича. Тишина налилась в палату, расползлась по углам, заняла каждый клочок пространства, и в ней стариковские хрипы казались неестественно громкими, оглушающими. И это дыхание старости подчинило меня, повело за собой. Я сидел, ведомый им, чувствуя необратимость смерти и вместе с тем вновь пробудившееся желание быть в помощь.

Когда старик проснулся, то издал тонкий, натянутый стон. Я позвал:

– Яков Фомич…

Трогать его за плечо я на этот раз не решился. Фомич чуть повернул голову, прошептал что-то. Я привстал, подошёл, гадая, узнал ли он меня. На всякий случай назвался по имени. Фомич издал ещё один стон, громче прежнего, и наконец обернулся. Глаза его – влажные, слезящиеся из-за старческих западающих век – давали понять, что он меня узнал. Но слов он не произносил – только смотрел, и это одновременно пугало и расстраивало. Он сдал: от дерева отрубают сухие ветки, но здесь, наоборот, отхватили здоровые, а сухие, больные оставили.