Платон Беседин - Дети декабря

Когда рядом с Центральным рынком два урки пристали к испуганной девушке: сначала догнали её, а после, дав пару тычков, потребовали деньги, – жена потащила меня прочь, шипя: «Не вмешивайся». Когда у моей знакомой диагностировали рак и она была вынуждена начать собирать деньги на лечение, мне пришлось спорить с женой – та не хотела давать нормальную сумму, так как у нас были финансово сложные времена. С тех пор я пробовал жертвовать деньги и другим, но всякий раз это приводило к ссорам. «Неси, неси всё из дома!» – верещала жена, не забывая и о Ксюшеньке, которую, по её словам, я обирал. Видя пьяного или бомжа, жена без тени сомнения проходила мимо. «Знаешь, мне, если честно, всё равно», – размеренно говорила она. И эта фраза ее на самом деле многое объясняла, подводила черту. Ольге действительно было плевать и на окружающих, и на родителей, и на своих, и, в общем-то, даже на Ксюшу. Со временем, чтобы не сойти с ума от бесконечных переживаний, мне отчасти пришлось зачерстветь самому.

Теперь же, в госпитале, я пробивал не только робость другого человека, но и торос собственного равнодушия. Во многом это происходило благодаря тому, что я научался слушать. Раньше, особенно когда жил у деда, любые его монологи вызывали раздражение – в госпитале же я начал понимать и принимать их как советы и наставления. Дед перестал быть вздорным, вредным стариком, оторванным от моего мира, принес в него новые смыслы, выстраданные, пережитые. Хотя, возможно, так, будто сточные воды, молодость уходила из меня, и, раздробленный браком, выскобленный разводом, я состарился рядом со стариками, поседел душевно, увял. Впрочем, нельзя родиться заново, не умерев.

– Что это за улыбка у тебя появилась? – бросила мне как-то моя коллега Лера, с которой мы часто готовили пляжные вечеринки, а ещё проводили время у неё дома. – Влюбился?

Я растерялся на миг, но всё же смог отшутиться:

– Давно уже. В тебя, кстати…

Но Лерин вопрос застрял во мне, и, проходя мимо зеркал или витрин, я украдкой бросал взгляд на своё лицо, пробовал отыскать ту улыбку. Пробовал и не находил.

Наверное, со стороны моё времяпровождение смотрелось чудно. Разведённый мужчина, чуть за тридцать, выходил из госпиталя на тихие прогулки со стариком, по узкой бетонной кромке бродил по берегу моря. Мы выбирались к воде по вечерам, потому что навалилась чудовищная жара – и днём я волочился едва-едва, покрытый кисловатой испариной, а на шее у меня появились аллергические пятна от цепочки, пыли и пота. Деду гулять со мной нравилось. Он смотрел на море и рассказывал о рыбалке. Озёрной дед насладился вдоволь, а вот морскую толком освоить не успел. Луфарь, барабуля, сарган, окунёк, ставридка – всё это он хотел успеть поймать, а вместе с тем поймать и себя, бодрого, не дряхлеющего. Мы гуляли сначала у воды, ища прохлады, беседуя о рыбе и кораблях, а после шли в госпитальный двор и там подолгу останавливались у пыльных, молящихся о дожде сосен.

Такой досуг стал мне привычен, он успокаивал и утешал, но вскоре доктор Ким поймал меня в больничном коридоре, тусклом, несмотря на солнечное безумие за окном, и сказал, что на днях будет деда выписывать. И в тот момент я подумал не о деде, но о Фомиче. Вернулся в палату непривычно рассеянный. Феликс Сергеевич встретил меня одним лишь движением глаз. Я подошёл к койке деда и нарочито громко сказал: «Ну что, выписывают скоро!» И в тот момент мне показалось, что Фомич вздрогнул, а после отвернулся к бело-голубой, выщербленной безденежьем и временем стенке. Он не отзывался, не говорил со мной в тот раз, и, выйдя из госпиталя, я потел и старался унять тревогу.

За дедом мы приехали вчетвером. Я, уговорив жену, взял в госпиталь Ксюшу. Дед спрашивал о ней редко, может, даже не слишком и вспоминал, как всегда сосредоточенный на себе, на своих болячках, но всё равно важным в тот день было присутствие всей семьи. И мы поехали: родители, Ксюша и я, но когда уселись, я подумал, что сглупил, взяв дочку, потому что свободного места в машине оставалось немного.

Первым делом в госпитале мы зашли к доктору Киму. Отец вручил ему бутылку виски и конверт с деньгами. Мама, правда, сказала, что это слишком – «и так дали достаточно», а она никогда не жадничала, – однако отец на такой благодарности настоял, радостно возбуждённый. Отблагодарил он и медсестёр, и санитарок. Вышла не выписка, а что-то вроде свадьбы, на которой детворе раздаривают конфеты.

Однако радость моя не была полной – ворочалась неопределённость: я думал о Фомиче, о том, как оставлял его в госпитале рядом с неподвижным Феликсом Сергеевичем. Тревожась, я решил обещать старику – приходить к нему как раньше. И эту мысль я глотал, точно успокоительное.