Иван Шмелёв - Солдаты

– Не помню что-то… там поговорим, – сказал Бураев, чтобы отвязаться. – Очень спешу, простите…

– Хоть и в одинадцать, для вас никогда не поздно. А я о-чень помню. Чему назреть, оно само[126] рождается… Так ждем!… – замахал зонтиком Глаголев, побежал.

«Какой-то полоумный», – подумал, продолжая путь, Бураев. – О каком-то «властвующем Христе», кажется, недавно говорил на улице… Что такое, о чем «обмолвился»?… Что надо властно заставить «общество» выполнять «основы» государства, как всякую повинность?…»

Уличку загородил полок и два извозчика. Впереди еще стояла пара. Городовой и двое в вольном держались у забора. Бураев приостановился, что-то вспомнив. Да, обыск!… Окошки домика светились, там ходили. Он хотел проехать, но тут парадное открылось, кто-то выпрыгнул и резко крикнул:

– Как вы смеете, пихаться?!… Прошу вас обращаться вежливей, я еще не арестант вам!… И протестую против насилия над личностью! На-халы!…

Вышли два жандарма, с фонарем и ворохами папок. Кто-то в вольном нес ящик – видимо, тяжелый.

– В чем де-ло, что т-такое… кто «на-халы»?… – послышался ленивый голос, очень четкий.

Вышел жандармский ротмистр Удальцов, высокий, головой всех выше; за ним судейский, низенький и быстрый, за ними – трое, понятые, – смотрел Бураев. Сзади опять жандармы с ворохом бумаг и книжек.

– Я протестую!… – крикнул истеричный голос, с кашлем. – Ваши жандармы меня бьют… толкнули… у меня бок болит!… Это же прямое издевательство над…

– Успокой-тесь, господин Горенков, – сказал, закуривая, ротмистр. Бураев его знал: тяжелое лицо, [127] похожее на маску, рыжие, густые брови, как будто накладные. – Ваш протест мы запротоколим… там, будьте уверены. Кто их толкнул, Пахомов? – крикнул, уже сурово, ротмистр.

– Да я, ваше высокоблагородие, сам споткнулся на порожке… их и задел маленько, а не толкал! – ответил голос. – Никак нет!

– Ложь, я протестую! – крикнул с извозчика Горенков, – двое меня ткнули кулаками, в бок и в спину… нахалы ваши!

– Да как же я их мог толкнуть, ваше высокоблагородие… выемку мы несли, с Гуськовым! Как же это можно… кулаками?…

– Не знаю… но чем-то меня толкнули, острым! Углом папки!… Я заявляю категорически!

– Зна-чит, некулаками? Кто же… лжет? – невозмутимо отозвался ротмистр. – Папка, полагаю, не кулак.

Он сел в пролетку. Судейский что-то ему шептал, нагнувшись.

– Вахрамеев, останешься в квартире. Огонь оставить. Прикройте ставни!

– Ваше высокоблагородие, за ворот они меня схватили… Гуськов видал! – плаксиво доложил жандарм с пролетки. – Мы с ними осторожно, а они…

Бураев видел, как арестованный схватил жандарма. Не мог сдержаться:

– Солдат прав, ротмистр. Я видел.

– Здравия желаю, капитан. Благодарю вас.

Ротмистр и Бураев откозыряли. [128]

– Видите, дела какие! – пожал плечами ротмистр.

– Взяли с «икрой», ершится, и еще, видите ли, про-те-стует. Окоротите ему руки… да слегка! – сказал он резко. – Там, – показал ротмистр на квартиру, – принимал позы благородства, Чайльд-Гарольд! А потемней где, да кто попроще – за ворот.

– Прошу не издеваться!… – крикнул истерично Горенков. – Я вам не объект насмешек, а субъект и личность!…

– Подозрительная личность. Трогай!

– В морду плюется, ваше высокоблагородие!… – закричал жандарм.

– Палачи!… нахалы!… ложь!… – закричал Горенков, – у меня кашель… душит… я плюнул!…

– Прямо мне в глаз плюнул, Гуськов видал… в самый глаз угодил харькотиной, вашевскородие… тьфу!… С ими вежливо, а они как с собакой!…

– А еще социал-демо-крат! – сказал жандармский.

– В «на-род» плюетесь!…

– Поймите, у меня туберкулез… я кровохаркаю, а не!…

– А водку пьете, при туберкулезе вашем? – усмехнулся ротмистр. – Шрифт и две бутылки водки, укромно, рядом! Кровохарканье, а полупьяны? Доктор констатирует сейчас… туберкулез. Трогай. Кстати, капитан… Когда я завтра мог бы к вам… только, конечно, не в полк, если позволите?

– Ко мне?… – Бураев вспомнил беседу с Розеном. – Да утром, не позднее девяти… или после трех. Завтра у нас парад.

– В таком случае, разрешите утром?… [129]

Они расстались. Бураева неприятно удивило: опять жандармский?… Какие-то все петли, – что за чорт! Часы показывали – без четверти девять. На «свиданье» он опоздал. Да и не верилось в «свиданье» – призрак. Выехав к шоссе, он пустил «Рябчика» вольнее. Зарево горело ясно, стало шире. Тучи над головой светились. За семинарией, перед заставой, Бураев обогнал пролетку с кучером-солдатом. Ехал к себе домой сам батальонный, подполковник Кожин – «Дон-Кихот», староста полковой церкви, – должно быть ото всенощной. Опять задержка: любит подполковник побалакать.