Виктория Токарева - О любви (Сборник рассказов)

— Как же — ей пятьдесят, а сыну — сорок? — не поняла я.

— Сын от первого брака, — объяснила Настя. — Известный визажист, делает лица звездам и фотомоделям.

— Богатый?

— Богатый и красавец. Гомосексуалист.

— Нормально, — сказала я.

Я заметила, что все известные модельеры и кинокритики — голубые. А женщины-манекенщицы — плоскогрудые и узкобедрые, как мальчики, потому что выражают гомосексуальную эстетику.

Большие груди и большие зады нравятся простому народу. Чем ниже культура, тем шире зад.

Морис предложил мне посмотреть гостевую комнату. Мы поднялись на третий этаж. Комната состояла из широкой кровати, рядом возле двери — душевая кабина из прозрачного стекла, с другой стороны, возле окна, — письменный стол, чуть поодаль — велотренажер. Спальня, кабинет и спортзал одновременно.

Это значит, утром можно встать, позаниматься гимнастикой, потом принять контрастный душ и сесть за работу. А за окном ветка каштана покачивается на ветру. Дышит.

Вот и все, что человеку надо на самом деле: спорт, труд и одиночество. Хорошо.

Было уже одиннадцать часов вечера, по-московски — час ночи. Морис пожелал мне «bonne nuit» и ушел.

Я приняла душ и легла в постель. До меня доносилась энергичная разборка. Настя и Морис выясняли отношения, не стесняясь третьего человека. Слова сыпались, как град на крышу.

Морис говорил сдержанно. Я уловила слова: «Tu ne voulais pas prendre le risk». Ты не хотела брать риск.

Видимо, когда-то Морис уговаривал Настю уйти от мужа и тем самым взять риск. Но Настя не хотела уходить от мужа так просто, в никуда. Вот если бы Морис сделал ей предложение… Если бы он предложил ей не риск, а руку и сердце, тогда другое дело. Но у Мориски была Мадленка, а у Насти — муж. Страшно отплывать от привычного берега — вдруг утонешь, и Настя защищалась и нападала одновременно.

Наверняка она нравилась Мориске, иначе с какой стати он взял бы меня в свой дом, в гостевую комнату. Я существовала как часть их отношений, часть любовной сделки. И сейчас они наверняка пойдут в кровать и будут ругаться и мириться. И у Мориски все встанет, вздыбится, нальется жизнью, и он почувствует себя молодым. Вот что нужно миллионеру прежде всего: чтобы его солнце не клонилось к закату. Пусть оно задержится на месте. «Хоть немного еще постою на краю». Это важнее, чем деньги. Хотя вряд ли… Важно все.

Я всегда кичилась своей женской недоступностью, видя в этом большое достоинство, но сейчас я поняла: никто и не претендует. Как в анекдоте о неуловимом Джо. Неуловим, потому что его никто не ловит. Моя добродетель никому не нужна, как заветренный кусок сыра, и мои рукописи на письменном столе — просто куча хлама.

Вот я в Париже со своей поющей точкой в груди. И что? Лежу одна, как сиротка Хася. Лежать одной — это для могилы. А при жизни надо лежать вдвоем, изнывая от нежности, и засыпать на твердом горячем мужском плече.

Утром Морис поднялся ко мне в комнату, неся на подносе кекс и кофе. Оказывается, они пьют кофе в постели, а уж потом чистят зубы. Морис собственноручно принес мне кофе в постель. Видимо, они с переводчицей помирились на славу. Анестези постаралась, а я пожинала плоды. Морис опустил поднос на постель.

— Но, но… — запротестовала я, поскольку не умею есть в постели.

Морис не понял, почему «но». Он поставил поднос на стол. Его лицо стало растерянным, и в этот момент было легко представить его ребенком, когда он бродил босиком без присмотра матери-пейзанки и полоскал руки в бочке с дождевой водой.

Морис сказал, что у него до двенадцати дела, а в двенадцать мы садимся в машину и едем к его жене на дачу.

— А Настя? — спросила я.

— Парти а ля мэзон, — ответил Морис. Я догадалась: уехала домой.

— Когда?

— Вчера. (Иер.)

Значит, не мирились. А может, быстро помирились, и он отвез ее домой. А может, и не провожал. Как знать… Она не взяла риск. Он не стал тянуть резину. Иметь жену и любовницу — для этого нужно свободное время и здоровье. У Мориса время — деньги. Да и шестьдесят три года диктуют свой режим.

Но самое интересное не это, а наше общение. Я почти не знаю языка, но я понимаю все, о чем он говорит.

Я улавливала отдельные слова, а все остальное выстраивалось само собой. Я как будто слышала Мориса внутренним слухом. Так общаются гуманоиды. Языка не знают, но все ясно и так. Я думаю, мысль материальна, и ее можно уловить, если внутренний приемник настроен на волну собеседника.

Морис ушел. Я уселась на велотренажер, стала крутить педали. Компьютер возле руля показывал число оборотов, пульс, время. Можно было следить за показателями, а можно смотреть в окно. За окном лежал сентябрь, качалась ветка на фоне неба. Голубое и зеленое. Ветка была еще сильной и зеленой, но это ненадолго. Я тоже находилась в своей сентябрьской поре, но ощущала себя, как в апреле. «Трагедия человека не в том, что он стареет, а в том, что остается молодым». Кто это сказал? Не помню. Я — Золушка, которая так и не попала на бал. Мои написанные книги — это и есть мои горшки и сковородки. Однако мои ноги легки, суставы подвижны, сердце качает, кровь бежит под нужным давлением…