Виктория Токарева - Лавина (сборник)

«Птица счастья завтрашнего дня прилетела, крыльями звеня, выбери меня, выбери меня, птица счастья завтрашнего дня…»

А если не выберет, пролетит мимо… Или выберет кого-то рядом, а ты останешься стоять с раскрытым ртом…

Надо проявить инициативу: высоко подпрыгнуть и схватить птицу за хвост, и сделать это раньше других.

Надька читала о том, что жена известного русского скульптора была любовницей Альберта Эйнштейна и при этом работала на нашу разведку. Вряд ли высоколобый Эйнштейн заинтересовался этой русской. Он был занят теорией относительности и не смотрел по сторонам. Наверняка жена скульптора сама проявила инициативу и протырилась к великому Эйнштейну. А он согласился. Почему бы нет, когда само идет в руки. Вот тебе и птица счастья. Она дура, потому что птица. Летит себе безо всякой программы, крыльями звеня. Смешно рассчитывать на случай. Этот случай надо готовить.

Надька родилась еще при Брежневе в городе Ростове-на-Дону.

Надькины родители крепко обнялись после выпускного бала и зачали ребенка. Ребенка они не планировали ни в коем случае, он родился весьма некстати. Девочка Надя. Просто бездонный мешок, а не девочка. В этот мешок валилась вся жизнь.

Папаша слинял довольно быстро. Одно дело — обниматься после танцев, изнывать от страсти. И совсем другое дело — бегать каждое утро на детскую кухню за бутылочками.

Папаша сначала сбежал обратно в общежитие, потом в Москву. А потом и вовсе канул.

Надькина мама по имени Ксения честно выкормила своего ребенка до семи месяцев. Потом вручила бесценное сокровище своей маме, Надькиной бабушке, и отчалила в Москву. Не за мужем, ни в коем случае. Ксения довольно быстро поняла, что ее родной шумный зеленый городок — это глухая провинция. А все лучшее случается в Москве.

Ксения приехала в Москву и поступила в художественно-промышленное училище. Ей все и всегда нравилось делать руками. Она думала пальцами. Головой, конечно, тоже, но пальцы были умнее.

Ксения училась делать рамы для картин, работала с глиной, занималась обжигом, керамикой. Особенно хорошо получались круглые тарелки с синей глазурью.

Ксения не поленилась, выучила арабскую письменность. Арабская вязь шла по краю тарелки, и не просто буквы, а что-нибудь из Низами.

Все восхищались, кроме мастера, который вел курс.

— Слишком гладко, — говорил мастер. — Как штамповка. Хоть бы одна заусеница…

Ксения не понимала: зачем заусеница? Разве гладко — не лучше?

Ксения — блондинка с карими глазами. Редчайшее сочетание. За такое сочетание можно многое простить и не мелочиться с заусеницами. Но у мастера была манера: кого-то выбрать в любимчики, а кого-то задвинуть, как пыльную тапку под диван.

В любимчики вышел Герман Глебов — талант и пьяница, и красавец, между прочим. Ксения не могла от него глаз отвести. Глаза как будто прилипали к его лицу, и время останавливалось. У Германа были просторные очи и высокие брови. «Исполненный очей». Мальчишеский затылок и трогательная шея. Говорили, что он из дворян. Вырождающийся аристократ. Вырождался Герман стремительно. Хотелось подставить руки, как-то удержать. Ксения и подставила, естественно…

Герман по месяцу не ходил на занятия. Потом придет и притащит эскиз: кот с человеческим лицом. Что особенного? Все звери похожи на людей, а люди — на зверей. Мастер, например, похож на медведя и одновременно на артиста Папанова. Но мастер носился с этим котом, как с флагом, совал всем под нос: среди нас живой Пиросмани. Однако живой Пиросмани стремительно спивался, как будто встал на программу самоликвидации. Горел как факел. И сгорел.

— Для России это нормально, — тяжко вздыхал мастер. — В России каждый стоящий пьет как свинья.

Получалось: чтобы попасть в стоящие, надо иметь тяжкие пороки. А у Ксении не было пороков. Одни достоинства. Она была красивая, скромная, работящая, порядочная. Если брала в долг, отдавала вовремя.

Если влюблялась — совершенно бескорыстно, и даже наоборот. Себе в ущерб. Герман, например. Она его кормила, опекала и даже носила на спине, как мешок с картошкой, в тех случаях, когда он не мог идти ногами.

В остальных случаях она просто крепко держала его за руку. Герман смеялся и говорил:

— Что ты меня держишь? Я — это единственное, чего ты никогда не потеряешь…

И это правда. Он умер, а она его не потеряла. Он — в ней.

Он дал Ксении гораздо больше, чем мастер. Мастер только критиковал, а от критики у нее опускались руки. Когда Ксению ругали, она тут же верила, внутренне соглашалась: «Да, я ничего не могу. Я — никто и ничто».