Джон Ирвинг - В одном лице

Гарри Маршалл играл всевозможных женщин — он был безумной дамой, кусающей собственные руки, он был рыдающей невестой, брошенной у алтаря, он был серийной убийцей (парикмахершей), которая подсыпала яд своим дружкам, он был хромой женщиной-полицейским. Дедушка обожал театр, а я обожал смотреть на его игру, но, похоже, в Ферст-Систер, штат Вермонт, были и люди с весьма ограниченным воображением; они знали Гарри Маршалла как владельца лесопилки — они не могли принять его как женщину.

И в самом деле, я видел больше, чем явное недовольство и осуждение на лицах горожан — я видел больше чем насмешку, больше чем неодобрение. На некоторых лицах я видел ненависть.

Одного из таких зрителей я не знал по имени, пока не увидел его на своем первом утреннем собрании в академии Фейворит-Ривер. Это был доктор Харлоу, наш школьный врач — тот самый, который в разговорах с мальчишками держался столь сердечно и запанибрата. На лице доктора Харлоу читалась убежденность, что любовь Гарри Маршалла к женским ролям — недомогание ; на его лице была непререкаемая вера в то, что страсть дедушки Гарри к переодеваниям излечима . Я начал бояться и ненавидеть доктора Харлоу еще до того, как узнал, кто он такой.

И даже тогда, ребенком, сидя за сценой, я думал: «Да бросьте! Вы что, не понимаете? Это же понарошку!». Но эти зрители со злыми глазами не собирались попадаться на эту удочку. Их лица говорили: « Это не бывает понарошку; нас так просто не надуешь».

Ребенком меня пугало то, что я видел из своего тайного укрытия за кулисами. Я так и не забыл выражений на их лицах. Мне было семнадцать, и я только что рассказал деду про свои влюбленности в мужчин и мальчиков и про странные фантазии о Марте Хедли в тренировочном лифчике, но я все еще боялся того, что увидел когда-то на лицах зрителей в театре «Актеров Ферст-Систер».

Я рассказал дедушке Гарри, как наблюдал за некоторыми горожанами, пока они наблюдали за ним.

— Им было все равно, что это все понарошку, — сказал я ему. — Они просто знали, что им это не нравится. Они ненавидели тебя — Ральф Риптон с женой, и даже миссис Поджо, не говоря уже о докторе Харлоу. Они ненавидели тебя, когда ты притворялся женщиной.

— Знаешь, что я тебе скажу, Билл? — сказал дедушка Гарри. — Я думаю, что притворяться можно кем захочешь.

К тому времени у меня в глазах стояли слезы, потому что я боялся за себя — почти так же, как ребенком, сидя за кулисами, боялся за дедушку Гарри.

— Я украл лифчик Элейн Хедли, потому что мне хотелось его примерить! — вырвалось у меня.

— Э-э, ну, Билл, и на старуху бывает проруха. Я бы на твоем месте не особенно переживал по этому поводу, — сказал дедушка Гарри.

Удивительно, какое облегчение я испытал, увидев, что ничем не могу его шокировать. Гарри Маршалл волновался только лишь о моей безопасности, как когда-то я сам волновался за него.

— А Ричард тебе рассказывал? — неожиданно спросил меня дедушка Гарри. — Какие-то придурки запретили «Двенадцатую ночь» — я имею в виду, раньше какие-то недоумки просто запрещали показывать «Двенадцатую ночь» — и такое случалось не однажды!

— Почему? — спросил я. — Глупость какая-то. Это же комедия, романтическая комедия! Из-за чего ее было запрещать? — воскликнул я.

— Э-э, ну — у меня есть предположение, — сказал дедушка Гарри. — Сестра-близнец Себастьяна, Виола — она очень похожа на своего брата, в этом и завязка, так ведь? Поэтому Себастьяна принимают за Виолу — когда она переодевается мужчиной и начинает разгуливать повсюду под именем Цезарио. Разве не понимаешь, Билл? Виола — трансвестит! Это и навлекло на Шекспира неприятности! Судя по тому, что ты мне рассказал, ты и сам должен был заметить, что у невежд и обывателей отключается чувство юмора, когда дело касается переодеваний.

— Да, я заметил, — сказал я.

Но мучило меня в итоге то, чего я не заметил. За все те годы, что я смотрел из-за кулис на зрителей в зале, я ни разу не взглянул на суфлера. Я ни разу не заметил выражения лица моей матери, когда ее отец выходил на сцену в образе женщины.

Тем зимним воскресным вечером, пока я шел обратно в Бэнкрофт после разговора с дедушкой Гарри, я поклялся, что прослежу за мамой, когда Гарри в следующий раз будет играть Марию в «Двенадцатой ночи».

Я знал, что в пьесе есть моменты, когда Мария находится на сцене, а Себастьян за кулисами, — и тогда я смогу проследить за мамой и увидеть выражение ее лица. Я боялся того, что могу увидеть на ее хорошеньком личике; я сомневался, что она будет улыбаться.