Джон Ирвинг - В одном лице

— Ты мне нравишься, Жак, — ты мне точно не не нравишься, — выпалила моя мать, пока Миранда-Элейн тихо закипала; Элейн знала, что Киттредж назвал мою мать «горячей штучкой».

— Мне не по себе, когда вы рядом, — признался Киттредж моей матери, хотя по нему и нельзя было этого сказать; выглядел он все более самоуверенным.

— Ну и брехня! — рявкнула Элейн Хедли. Киттредж отшатнулся при звуке ее голоса, а моя мать дернулась, словно ей влепили пощечину.

— Элейн, следи за своей речью, — сказала мама.

— Может, продолжим репетицию ? — спросила Элейн.

— Ах, Неаполь, ты так нетерпелива, — произнес Киттредж с самой обезоруживающей из своих улыбок, затем снова обернулся к моей матери. — Элейн ждет не дождется той части, где мы держимся за руки, — сообщил он маме.

Действительно, первая сцена третьего акта, которую они репетировали, заканчивается тем, что Фердинанд и Миранда держатся за руки. Настала очередь Элейн краснеть, но Киттредж, полностью владевший ситуацией, честнейшими глазами уставился на мою мать.

— У меня вопрос, миссис Эбботт, — начал он так, как будто ни Миранды, ни Элейн рядом не было — как будто их не существовало вовсе. — Когда Фердинанд произносит: «Много женщин раньше / Мне нравилось: их голоса нередко / Пленяли слух мой» — ну вы помните эту реплику, — значит ли это, что он знал многих женщин, и не нужно ли мне как-то подчеркнуть, свою, ну, сексуальную опытность ?

Мама покраснела еще сильнее.

— О Гос-споди! — возопила Элейн Хедли.

А я — где же был я? Я был Ариэлем, «духом воздуха». Я ждал, пока Фердинад и Миранда «уйдут — в разные стороны», согласно ремарке. Я стоял за кулисами с Калибаном, Стефано («пьяницей-дворецким», по характеристике Шекспира) и Тринкуло; все мы были задействованы в следующей сцене, где я появляюсь невидимым. Наблюдая, как мама краснеет от коварных манипуляций Киттреджа, я и чувствовал себя невидимкой — или мечтал им стать.

— Я просто суфлер, — поспешно ответила Киттреджу моя мать. — Это вопрос к режиссеру, спроси лучше мистера Эбботта.

Мамино волнение было очевидно, и внезапно я увидел, как она, должно быть, выглядела много лет назад, когда то ли была беременна мной, то ли уже стала моей мамой — и увидела моего отца- женолюбца целующимся с кем-то еще. Я помню, как она произнесла «кое с кем», так же небрежно, как поправляла умышленные ляпы Киттреджа. (На представлениях Киттредж ни разу не переврал ни строчки — ни единого слова. Я понимаю, что еще не успел вам этого сказать, но Киттредж был очень хорошим актером.)

Мне больно было видеть, как легко обезоружил мою мать малейший сексуальный намек — из уст подростка ! Я ненавидел себя, поскольку понимал, что стыжусь собственной матери, и знал, что этот стыд — результат неизменно снисходительного отношения к ней Мюриэл, ее упреков и сплетен. Разумеется, я ненавидел и Киттреджа за то, как легко он смутил мою травмированную мать, — и за то, как играючи ему удавалось обескуражить меня и Элейн. Но тут мама призвала подмогу.

— Ричард! — крикнула она. — У Жака вопрос насчет его персонажа !

— О Гос-споди, — снова сказала Элейн, но теперь уже шепотом; она произнесла это едва слышно, но Киттредж все-таки услышал.

— Терпение, дорогая Неаполь, — сказал Киттредж, взяв ее за руку. Точно так же Фердинанд берет за руку Миранду — перед тем, как они расстаются в конце первой сцены третьего акта, — но Элейн выдернула у него ладонь.

— Что там с твоим персонажем, Фердинанд? — спросил Киттреджа Ричард Эбботт.

— Брехня на брехне, — сказала Элейн.

— Следи за речью, Элейн! — сказала моя мать.

— Миранде не повредило бы подышать свежим воздухом, — сказал Элейн Ричард Эбботт. — Пару раз глубоко вздохнуть и, пожалуй, выкрикнуть все слова, что придут в голову. Передохни, Элейн, — и ты тоже, Билл, — обернулся ко мне Ричард. — Нам нужны Миранда и Ариэль в образе .

(Похоже, Ричард заметил, что и я тоже нервничаю.)

К задней стене театра примыкал пандус столярной мастерской, и мы с Элейн вышли на него в холодный ночной воздух. Я попытался взять ее за руку; сначала она отдернула ладонь, хотя и не так яростно, как до того у Киттреджа. Затем вернула мне руку и положила мне голову на плечо — дверь позади нас еще была открыта; «Очаровательная парочка, а?» — сказал кому-то, или всем окружающим, Киттредж, прежде чем дверь захлопнулась.

— Мудила! — заорала Элейн Хедли. — Членосос! — выкрикнула она и сделала несколько глотков холодного воздуха, восстанавливая дыхание; затем мы вернулись внутрь, и очки Элейн тут же запотели.