Джон Ирвинг - В одном лице

Опустившись на колени рядом с кроватью, я понял, что Элейн вырубилась — она лежала неподвижно, пока я снимал с нее блузку и расстегивал стеснявшее ее ожерелье. Я уложил ее в постель в трусах и лифчике и привычно угнездился в маленькой кровати рядом с ней.

— España, — прошептал я во тьме.

— Ты мне покажешь, да? — пробормотала во сне Элейн.

Я провалился в сон, размышляя, почему никогда не пытался разыскать отца. Какая-то часть меня пыталась рационализировать: если он мной интересуется, пусть сам меня разыщет, думал я. Но, по правде сказать, у меня и так был чудесный отец; мой отчим, Ричард Эбботт, был лучшим, что случилось со мной в жизни. (Мама никогда не была счастлива, но Ричард все же был лучшим, что случилось и в ее жизни; с Ричардом она могла бы обрести счастье.) Может быть, я никогда не пытался разыскать Фрэнни Дина, потому что для меня это означало бы предать Ричарда.

«Как ты там, Жак Киттредж?» — написал Ракетка; конечно, засыпая, я думал и об этом тоже.

Глава 12. Море эпилогов

Возвещают ли эпидемии о своем прибытии или же обрушиваются как снег на голову? Я получил два предостережения; но тогда они показались мне простыми совпадениями — и я не внял им.

Прошло несколько недель после смерти мамы, прежде чем Ричард Эбботт снова заговорил. Он продолжал вести уроки в академии — хотя читал материал скорее на автопилоте. Ричарду удалось даже поставить пьесу — но ему нечего было сказать тем, кто любил его.

Стоял апрель того же (семьдесят восьмого) года, когда Элейн позвонила мне и сообщила, что Ричард заговорил с ее матерью. Я набрал номер миссис Хедли сразу же после звонка Элейн.

— Билли, Ричард собирается тебе позвонить, — сказала мне Марта Хедли. — Только не жди, что он будет таким же, как раньше.

— Как он? — спросил я.

— Как бы так поаккуратнее сказать, — сказала миссис Хедли. — Не хотелось бы взваливать вину на Шекспира, но есть такая вещь, как избыток замогильного юмора — если хочешь знать мое мнение.

Я не понял, что имела в виду Марта Хедли, и просто стал ждать звонка Ричарда. Кажется, был уже май, когда Ричард наконец позвонил — и просто принялся болтать как ни в чем ни бывало.

Я думал, что из-за свалившегося на Ричарда горя у него не найдется времени и желания прочитать мой третий роман, но он его прочел.

— Все те же старые темы, но раскрыты лучше — призывы к толерантности никогда не надоедают, Билл. Конечно, все мы в разной степени нетерпимы к чему-нибудь или кому-нибудь. Знаешь, Билл, к чему нетерпим ты сам ? — спросил меня Ричард Эбботт.

— И к чему же, Ричард?

— Ты нетерпим к нетерпимости — так ведь?

— Разве это плохо ? — спросил я его.

— И ты гордишься своей нетерпимостью, Билл! — воскликнул Ричард. — То, что тебя раздражает нетерпимость — особенно к сексуальным различиям, — совершенно оправданно ! Бог свидетель, я никогда не сказал бы, что ты не имеешь права на раздражение, Билл.

— Бог свидетель, — осторожно повторил я. Я не совсем понимал, куда клонит Ричард.

— Как бы ты ни был снисходителен к сексуальным различиям — и в этом ты совершенно прав, Билл! — ты не всегда снисходителен, правда? — спросил Ричард.

— Э-э, ну… — начал я и замолчал. Так вот к чему он подводил; я все это уже слышал. Ричард подразумевал, что я не могу поставить себя на мамино место, не могу знать, каково ей было в 1942 году, когда родился я; он хотел сказать, что я не могу или не должен ее осуждать. Его раздражала не моя снисходительность — ему не давала покоя моя нетерпимость к ее нетерпимости.

— По словам Порции, «Не действует по принужденью милость» [12]. Акт четвертый, сцена первая, — но я помню, что это не самая твоя любимая пьеса у Шекспира, Билл, — сказал Ричард Эбботт.

Действительно, на одном из уроков мы поспорили насчет «Венецианского купца» — это было восемнадцать лет назад. Он принадлежал к тем немногим пьесам Шекспира, которые мы читали на занятиях, но не ставили на сцене. «Это комедия, романтическая комедия — но не все в ней смешно», — сказал тогда Ричард. Он говорил о Шейлоке — неоспоримом свидетельстве предрассудков Шекспира против евреев.

Я держал сторону Шейлока. Речь Порции о «милости» — скучное христианское лицемерие, христианство в своем максимально приторном и высокомерном проявлении. Тогда как позиция Шейлока оправданна: ненависть к нему научила его самого ненавидеть. Совершенно справедливо!

«Да разве у жида нет глаз? — говорит Шейлок в первой сцене третьего акта. — Разве у жида нет рук, органов, членов тела, чувств, привязанностей, страстей?» Обожаю эту речь! Но Ричард не хотел, чтобы ему напоминали, что я всегда был на стороне Шейлока.