Дени Терио: Странная жизнь одинокого почтальона

После обеда молодой человек, возвращаясь с работы домой, порой видел Гранпре в «Маделино». Тот потягивал кофе и с вдохновенным видом что-то царапал в блокноте. Может, он тоже слагал стихи? Билодо многое бы отдал за обладание подобным даром. Он очень хотел мысленно отвечать на письма Сеголен, как и другим своим невольным корреспондентам, но чувствовал, что это ему не под силу. Ведь на ее восхитительные хайку можно было ответить лишь столь же безупречно отточенными стихами. И как Билодо было подступиться к этой задаче, если само слово «поэзия» внушало ему суеверный страх? Разве мог заурядный почтальон взять и стать поэтом? Легче страуса научить играть на банджо. Или улитку ездить на велосипеде. В самом начале он предпринял несколько попыток и даже произвел на свет жалкое подобие стихотворения, но потом ему стало стыдно, и впоследствии он уже не решался повторять этот опыт из страха осквернить сами начала поэзии и рикошетом бросить тень на священные творения Сеголен. Может, Гранпре тоже обладал этим редким даром? Может, он тоже писал хайку?

Он хоть отдавал себе отчет в том, как ему повезло? Испытывал хотя бы на четверть те чувства, которые к Сеголен питал Билодо? Да что там на четверть, хотя бы на десятую долю?

Культ, который Билодо посвятил Сеголен, дополнялся и неодолимым влечением к благословенной стране, где она родилась — природному футляру, в котором блистала эта драгоценность. Он постоянно совершал набеги на библиотечные полки с надписью «Путешествия» и часами просиживал в Интернете, с жадностью поглощая все, что касалось Гваделупы: геологическое строение архипелага, рецепты местной кухни, музыкальные традиции, производство рома, историю, рыболовную промышленность, ботанику, архитектуру — его ненасытное любопытство распространялось буквально на все. Постепенно Било-до, никогда там не бывавший, стал специалистом по «острову-бабочке». Спору нет, он вполне мог бы туда съездить, чтобы увидеть Гваделупу собственными глазами, но всерьез эту идею никогда не рассматривал, потому что был закоренелым домоседом и сама мысль о том, чтобы куда-то отправиться, внушала ему страх. Нет, Билодо не собирался в прямом смысле туда слетать: ему лишь хотелось получить подробное представление, чтобы сделать ярче свои грезы и найти им реалистичное окружение, способное подчеркнуть все достоинства Сеголен. Он будто мысленно погружался в явь, и картина представала перед его мысленным взором во всех подробностях.

Он представлял себе, как Сеголен катит на велосипеде по аллее Дюмануар, обсаженной горделивыми, царственными пальмами. Представлял, как после обеда, возвращаясь из лицея, она гуляет по Дарс, делает покупки на рынке Сент-Антуан, разглядывая под огромным шатром разноцветные прилавки, на которых высятся горы бананов и ямса, батата и красного перца, маланги и старфрутов, не говоря уже о пряностях, корице, коломбо, шафране, ванили, ямайском перце и карри, ароматы которых щекочут ноздри; о пуншах и сиропах, сладостях и плетеных корзинах, попугаях и вениках; о целительных снадобьях, заговоренной воде для благополучного разрешения от бремени, приворотном зелье, талисманах на удачу в делах или в любви, и прочих волшебных панацеях, способных утолить любые печали этого мира. Она снилась ему каждую ночь, и местом действия этих химерических фильмов, в которых Сеголен играла главную роль, была Гваделупа — ее извилистые дороги и плантации сахарного тростника; тропические леса с крутыми, обрывистыми тропинками, по бокам которых высился гигантский папоротник и звездами цвели орхидеи; и горы, похожие на человеческие головы с зелеными бакенбардами, утопающим в тумане челом и мшистыми щеками, обрамленными гроздьями водопадов. Кульминацией его видений был вулкан Суфриер, дремлющий, но по-прежнему грозный; залитые солнцем деревушки с красными черепичными крышами и кладбищами с могилами, украшенными ракушками и расположенными в шахматном порядке; карнавал, музыка, тамбурины «гвока», чертовки в красных одеждах, танцоры в пестрых костюмах, вытворяющие что-то невероятное под перестук барабанов «бола», и льющийся рекой ром. А еще — гуаявы и мангровые деревья, острова и островки, электрические скаты, парящие у самой поверхности воды, кружева кораллов, султанки, груперы, летающие рыбки, моряки со священного острова Ле-Сент с традиционными салако[2] Салако — широкополый головной убор, хорошо защищающий от солнца и дождя. на голове, занимающиеся починкой сетей; изрезанное побережье на севере города Бас-Тер, вечно бичуемое океаном, и тут же сменяющееся неожиданно спокойными бухточками и белыми песчаными отмелями; Сеголен, покачивающаяся на волнах бирюзового, под цвет ее глаз, моря; солнце, тут же предъявляющее на нее свои права, когда она выходила из воды, будто новая Венера, и шла по пляжу гибкой, но в то же время целомудренной походкой, а на ее груди поблескивали капельки воды и стекали вниз, на покрытый нежнейшим пушком живот.