Дени Терио: Странная жизнь одинокого почтальона

Стихи Сеголен — такие разные, но совершенно одинаковые по форме. Всегда только три строки: две по пять слогов и одна семь. В общей сложности семнадцать, не больше и не меньше. Каждый раз одна и та же загадочная структура, будто речь идет о каком-то тайном коде. Подозревая, что подобное постоянство преследует некую строго определенную цель, Билодо терзался неизвестностью до тех пор, пока в один прекрасный день, после нескольких месяцев смутных предположений и догадок, не раскрыл наконец эту тайну. Это произошло в субботу утром, когда он завтракал в «Маделино» и читал в какой-то газете раздел «Досуг»: увидев вверху страницы три строки, будто образующие небольшое стихотворение, он чуть не подавился кофе. Сам стишок представлял собой ироничный комментарий к новостям, ничем примечательным не отличался, не шел ни в какое сравнение с крупицами вечности, вышедшими из-под пера Сеголен, но при этом состоял из трех строк — двух пятисложных и одной семисложной. Все объясняло название рубрики: СУББОТНЕЕ ХАЙКУ. Билодо побежал домой, схватил словарь, полистал его и нашел искомое слово:

ХАЙКУ, или ХОККУ: сущ. ср. р. (1922) — классическое японское трехстишие, состоящее из двух опоясывающих пятисложных стихов и одного семисложного посередине.

Вот оно что. Вот что представляли собой стихи из Гваделупы. Потом Билодо несколько раз ходил в библиотеку, прочитал не один труд, посвященный хайку, и познакомился с переводной японской литературой, в том числе с такими известными поэтами, как Мацуо Басё, Танеда Сантока, Нагата Кои и Кобаяси Исса, но ни одна из их работ не произвела на него такого впечатления, как стихи Сеголен: они не уносили его в немыслимые дали и не позволяли так отчетливо видеть окружающий мир.

Скорее всего, свой вклад в эту особенную магию внес каллиграфический почерк Сеголен, ведь она писала самым элегантным и изысканным английским курсивом, которым Билодо когда-либо имел счастье восхищаться, — богатым и вычурным, удивительно пропорциональным, с сочными подчеркиваниями, замысловатыми завитушками и безупречными интервалами. Почерк Сеголен был усладой для глаз, эликсиром, одой и казался почтальону апофеозом красивой до слез графической симфонии. Вычитав где-то, что манера письма представляет собой отражение характера, Билодо пришел к выводу, что душа у Сеголен кристально чиста. У ангелов, умей они писать, был бы точно такой почерк.

Билодо знал, что Сеголен работает в Пуэнт-а-Питр учительницей. А еще знал, что она красавица — благодаря фотографии, которую девушка прислала Гранпре, вероятно в обмен на его собственную, потому как на обратной ее стороне красовалась надпись: «Рада увидеть Вас хотя бы заочно. Это я с моими учениками». На снимке она стояла в окружении улыбающихся школьников, но Билодо видел только улыбку молодой женщины. Ее изумрудный взгляд обрушивался на него, разбивался, будто волна о скалу, и отдавался в душе долгим эхо. Эту фотографию он отсканировал, распечатал и поставил на тот самый прикроватный столик, в котором хранились ее хайку. Теперь он мог любоваться ею по вечерам, видеть во сне ее улыбку, взгляд, взирать на это чудо, совершать с ней романтические прогулки по берегу моря в виду острова Мари-Галант, маячившего на горизонте в лучах закатного солнца. В такие минуты ему снилось, что над их головами проносятся оранжевые облака, а волосы треплет ветер. Порой к этим ночным фантасмагориям примешивалась вселенная хайку, и тогда он грезил, как они вместе с ней срываются на эластичном канате, совершают бесконечный прыжок, погружаются в благоухающий океан и струятся среди кораллов под удивленными взорами рыб-лун, морских амфибий и акул.

Билодо влюбился. Такого с ним в жизни еще не было. Он даже не думал, что может до такой степени потерять голову. Власть, которую Сеголен приобрела над его душой, была столь всеобъемлющей, что порой ему казалось, будто он себе больше не принадлежит, но стоило ему прочесть несколько хайку, как тревога самым непостижимым образом уступала место блаженству, и он благодарил судьбу за то, что она его так облагодетельствовала, послав ему эту красавицу с Гваделупы. Его счастье омрачала лишь ревность, заявлявшая о себе каждый раз, когда он вспоминал, что свои письма Сеголен пишет другому. Прочитав очередное стихотворение, он запечатывал конверт и на следующий день опускал его в почтовую щель двери Гастона Гранпре, его соперника. И каждый раз испытывал в душе это неприятное чувство. Как этот тип с ней познакомился? Кем она для него была? Надпись на обратной стороне фотографии и общий тон стихотворений не предполагали ничего, кроме дружбы, что несколько утешало Билодо, но получал письма и был настоящим счастливчиком именно он. Почтальону несколько раз случалось видеть его на пороге дома — бородатого, с всклокоченными волосами, какого-то неухоженного, в неизменном экстравагантном красном халате. У него был такой вид, будто он всю ночь не смыкал глаз. Сумасброд с замашками сумасшедшего ученого. Эксцентричный тип в лохмотьях. Как он реагировал, когда находил на половичке очередное ее письмо? Стремился как можно быстрее испить из оазиса ее слов? А знал ли он вообще, что представляет собой такая жажда? Может, ее стихотворения совсем не позволяли ему видеть окружающий мир так, как его видел Билодо? И что он отвечал ей в своих собственных письмах?