Оливье Бурдо: В ожидании Божанглза

И вот однажды днем мы устроили военный совет, чтобы придумать, как сократить количество и длительность приступов. Усевшись втроем на террасе, мы определили, каким оружием бороться с этой тяжелой напастью. Папа сказал, что Мамочке не следует пить коктейли с утра до вечера: жажды они не утоляют и пользы не приносят. Конечно, нельзя утверждать наверняка, что коктейли ускоряют процесс съезжания крыши, но совершенно ясно, что они его и не тормозят. Мамочка согласилась, хотя и с болью в душе — коктейли были ее подлинной страстью. За это она выговорила себе право на бокал вина при каждой трапезе, заявив, что в военное время неразумно лишать ее сразу всех видов оружия.

Ну и раз уж Мамочка добровольно сдалась в плен, она попросила нас с Папой запирать ее на чердаке, как только ее безумие даст о себе знать. Она утверждала, что может бороться со своими злыми демонами только в темноте. Папа ужасно расстроился, но все же пошел наверх, забил там наглухо все окна, вымел пыль, снял паутину и поставил кровать. Да, нужно было в самом деле очень сильно любить свою жену, чтобы запирать ее в этой мерзкой конуре, пока она не успокоится. Всякий раз, как у Мамочки начинался приступ безумия, на Папу смотреть было страшно; он вел ее на чердак, она вопила, а он мягко говорил с ней и все-таки вел, потому что не мог поступить иначе. Я затыкал уши, чтобы не слышать всего этого, а если приступ продолжался слишком долго, спускался к озеру, чтобы попытаться забыть о том, какие гадости преподносит нам жизнь, но иногда вопли Мамочки были слышны даже там, и тогда я начинал петь во все горло, пока эти вопли не снижались до еле различимого шепота. Потом, выиграв битву со своими демонами, битву против себя самой, она стучала в дверь и спускалась вниз с видом победительницы, в полном изнеможении и чуточку смущенная. Но даже при том, что эти чердачные приступы изматывали Мамочку вконец, она все равно не могла заснуть ночью и принимала снотворные. А уж когда она спала, демоны теряли над нею власть и не могли на нее напасть, и она забывалась глубоким сном воительницы.

Теперь, когда Мамочка лишилась коктейлей, Папа пил их по вечерам в обществе сосны. Сделав глоток, он выливал этот ядовитый, убийственный напиток к ее подножию, и она доверчиво его всасывала. Когда я спросил отца, зачем он делится своим аперитивом с сосной, он поведал мне историю из тех, которые никто, кроме него, не умел сочинять. По его словам, он угощал сосну аперитивом в честь важного события — ее скорого отбытия. Он рассказал, что эту сосну ждут далеко отсюда, где-то на другом конце света. Якобы к нему тайно обратились пираты — им понадобился ствол, чтобы сделать мачту для своего корвета. А поскольку он человек не злой и не хочет рубить сосну топором, чтоб ей не было больно, то и поливает ее этой отравой, надеясь, что она рухнет сама по себе, добровольно.

— Ты только представь себе: эта сосна покинет лес и будет всю свою жизнь плавать по морям-океанам, вокруг света, заходить в гавани, противостоять штормам или мирно покачиваться во время штиля; у нее будет красивый старинный такелаж, а на верхушке — черный флаг с черепом и костями; ее ждет доблестная пиратская судьба, и, уверяю тебя, она будет гораздо счастливее и полезнее на таком корабле, чем среди этих никчемных деревьев здесь, на земле, — так он закончил свою историю, орошая остатками коктейля мох и корни у подножия сосны.

Я часто раздумывал, откуда он берет все эти сказки. Мне-то все было ясно как дважды два: он пил на двоих с деревом, чтобы Мамочка не впадала в истерику при виде коктейля, и поливал спиртным его корни, чтобы оно перестало мозолить ей глаза. Но, подумав о том, как наша сосна, став мачтой на пиратском судне, бороздит моря — Карибское или Северное, где пираты открывают неведомые острова, — я решил дать веру его рассказу, уж очень он был хорош. Ибо отец во имя любви сумел сплести прекрасную ложь.

В те дни, когда Мамочка не обрекала себя на добровольное заточение, она необыкновенно трогательно заботилась о нас. Каждое утро она возвращалась, после купания в озере, с маленькими букетиками, которые ставила у изголовья наших кроватей, прилагая к цветам то нежные записочки, то цитаты из всяких произведений, то одно из своих изысканных стихотворений. Она проводила дни либо в Папиных объятиях, либо обнимая меня. Всякий раз, как я проходил мимо нее, она ловила меня за руку и прижимала к груди, чтобы я послушал, как у нее бьется сердце, нашептывала всякие похвалы, вспоминала, какой я был в раннем детстве, как они устроили праздник в палате клиники, чтобы отметить мое рождение, и как другие мамаши жаловались на музыку и шум, которые не давали им спать до утра, и как она целыми вечерами медленно танцевала со мной на руках, чтобы убаюкать, и как я делал первые шаги и пытался ухватить Мамзель за хохолок, и как я впервые в жизни соврал, обвинив Мамзель в том, что эта она написала в мою кроватку, и как она счастлива, что я у нее есть. Прежде она никогда так со мной не говорила, и мне ужасно нравилось, что она рассказывает истории, которых сам я не помнил, даже если при этом в ее глазах было больше грусти, чем радости.