Александр Мелихов - Исповедь еврея

Простые люди у нас в институте никогда не попрекают меня резней у «черных», а вот прибалтов мне никак не хотят простить: когда, мол, наши были сверху, ихним же все равные права давали, а теперь, когда ихняя взяла, они наших оставляют и без прав, и без имущества – значит, выходит, надо было их держать и не пущать?! И лазейка у меня одна – отщепенческая: а я-то при чем? Но я понимаю, почему они с меня, еврея, спрашивают за прибалтов: я тоже умник, с чистотой, с «культурой», с благородной миной…

Словом, я ничуть не удивлялся заявлениям европейских вождей насчет того, что они за всем внимательно следят и надеются, что мы останемся верны своим международным обязательствам. Хотя какой-то прибалтийский лидер порадовал по-настоящему: это проблемы другой страны, сказал он про нас. Если бы наши ребята поставили его к стенке, последними его словами стали бы: «Это проблема другой страны».

То, что для частного лица считается последней низостью, для Народа вполне может оказаться верхом государственной мудрости. И слава Богу! Если бы все Народы, эти твердокаменные ядра, всерьез дорожили своей честью, они бы давно размололи друг друга в пыль.

Тем не менее, мы с Костей были срочно откомандированы к фээргэшному консульству – авось еврейский дедушка вывезет к покаявшимся фашистам , как именовались немцы в моем недоступном для покаяний Эдеме. Все на улице просилось в зловещее истолкование – у психиатров это называется «бред значения»: светящиеся жилистой солдатской белизной отколовшиеся от тополя полствола, журнально-кровавая раздавленность коробки «Мальборо», пук срезанных березовых веток (березовой каши), неряшливо прущих из раскрытого люка (вымачивают в дерьме)… Каждая мусоровозка норовила предстать бэтээром. Люди представлялись хмурыми, как мы.

Консульство, как ни странно, вовсе не осаждали толпы обезумевших беженцев: близ приличной, как бы театральной очереди нам по-быстрому вручили (всучили) стопочку программок «Antrag auf…» с любезным переводом «Анкета для лиц…» (роковым пятым пунктом шло гражданство) и печатным же разъяснением к ним: иммиграция лиц еврейской национальности возможна лишь в особо тяжких случаях; просьба изложить, почему вместо Израиля вы стремитесь в Германию, почему желаете попасть в гостиницу, вместо того, чтобы ночевать на тротуаре. Что ж, в мире слишком много рвани…

Об Израиле Костя слышать не хотел, потому что там, по слухам, требуют Единства.

Программки – «паспорта дезертира» – наверно, и сейчас где-то валяются, готовые в любое время подтвердить, что доверять можно лишь тем, кому некуда деваться.

К каждой уличной газете склонялись в полупоклоне заслоняющие друг другу слово правды мрачные соотечественники (даже такого дерьма не добыть без очереди). «По состоянию здоровья… – злобно хмыкнул какой-то монголоид. – Наверно, где-нибудь в клетке сидит!». Он все время мелькал рядом, японский резидент.

Мы двинулись к презираемому Ленсовету – хоть какому-то центру – оттого-то властям так необходимы опасности. Лишь у выхода из метро пробился первый росток протеста – тетрадный листок с каракулями: реакция не пройдет или что-то в этом роде. Резидент читал вместе со всеми, часто моргая, – фотографировал. На Исаакиевской площади у меня вдруг растаяла судорога между бровями – безнадежность разом их распустила, – до того мало людей оказалось с друзьями на Сенатской площади…

Вдоль фасада дворца маленькие человечки со всей положенной суетливой бестолковщиной монтировали динамики, чтобы обращаться с призывами к нам, частичке городского мусора.

Я ни на миг не забывал, что участвую в чем-то запрещенном – не то в митинге, не то в уличном шествии. Запрет на подстрекательские слухи не помогал – начинали срабатывать законы общения больших масс: девять слухов из десяти были брехней, но какие именно?

Я вместе с другими стаскивал в кучи всякий строительный хлам, чтоб было что назвать баррикадой. Хотя какие-то распорядители иногда приказывали разобрать их. Поразительную энергию развивал огромный толстяк в джинсовой жилетке (каждая рука – пухлая бабья ляжка). К моему удивлению, от него мало отставал мой сынуля – с той разницей, что толстяк командовал, а Костя кидался всем прислуживать и впутывался во все разговоры с младенческим простодушием, убежденный, что отныне мы все братья. А мне было неловко, что он видит меня за таким дурацким, а может быть, и вредным занятием.