Александр Мелихов - Исповедь еврея

Полнеющий от печали компатриот обратился ко мне – ответственному за развал Союза: «Вы, я вижу, демократ – объясните мне, пожалуйста. Вот я родился в Литве, у Черного моря прошло мое детство, в Москве я учился и жил – и кто я теперь получаюсь?..» – «Дурак», – хотел ответить я – и осекся. А чем я лучше? Не я ли двадцать лет подряд, едва удерживая рвущийся из рук брандспойт, поливал желчью Единство, из которого меня попросили коленкой под зад? Правда, я при этом делал вид, будто заливаю пожар межнациональной вражды.

Он дурак – а я? Не я ли только что наворотил тетралогию в пяти частях «Детство Зямы, или Подвиг еврейчика» – а клялся больше ничего не делать бесплатно, чтобы после не окатывать (не окутывать) неблагодарных своей ненавистью. А ведь эта стопа испорченной дефицитнейшей бумаги вдобавок уничтожает все, что у меня волей-неволей продекларировалось: из жажды любви я тысячу раз прокричал, что в любви не нуждаюсь, стремясь оправдаться, я хлестался, будто человек живет не для того, чтобы производить впечатление на других. А тем более – Народ.

О! вот коренная моя глупость: я провозгласил единственной достойной целью превращать Единства из каменных ядер в облака… пускай даже пыли, а сам подвел что-то такое насчет Общей Судьбы еврейского народа (невозможность ассимиляции и т. п.), хотя именно Общей Судьбой (общей ложью о ней) пыль прессуется в камень.

Впрочем, все это мелкие интеллектуалистические разборки в сравнении с главной моей ложью: я назвал свои еврейские мелодии исповедью, а на деле сочинил роман «Зависть». Надо же – чуть не триста страниц подряд ухищряться позаковыристей выплеснуть презрение всем и всяческим Единствам, а на триста первой обнаружить, что это презрение лисицы к недозрелому винограду.

Но что делать, если иное презрение недоступно смертным…

Возвысившийся в зависти своей едва ли не до гениальности, – при таких-то скромных запросах: быть «просто человеком», то есть просто русским, – я мечтал быть только Васей Ивановым. Мне в голову не приходило замахиваться на какого-нибудь Джона О`Тула или хотя бы Питера Козловски: нам целый мир чужбина, отечество нам наш Сталинабад. Ленинград, Волгоград, Целиноград – или Степногорск.

Моя Родина – не Россия, а СССР, то есть Советская Россия, типовая картинка моего детства, от которой сжимается сердце, а к глазам подступают давно уже не сладкие слезы – не плакучая березка и не курящаяся банька над прудом, а ржавый электромотор в мазутном ручье, расцветший малахитовой зеленью, сыпучие горы пропыленного щебня, оглушительная танцплощадка в горсаду, где меня встречали приветственными кликами: «Левчик, салют, Левчик, гони к нам!» – никогда больше я не знал этого счастья социальной полноценности. И когда тоска по Родине становится совсем уж невыносимой, я отправляюсь куда-нибудь на Кировские острова, через парк культуры и отдыха , где все еще геройствует гипсовый матрос с дисковым автоматом, за стадион – приземистый, блиндажеобразный храм невинных забав передыхающих эдемчан.

Там, на берегу сверкающего отравленного залива я снова оказываюсь у себя дома – на свалке. Среди битого кирпича, колотого бетона, драных бревен, ржавых гусениц, карбюраторов, сиксиляторов, среди гнутых труб, облезлых гармошек парового отопления, оплавленных унитазных бачков, сплющенных консервных банок, канистр, баллончиков из-под минтая, нитролака, хлорофоса, на целые версты простершихся вдоль морских ворот Петербурга, – на душу мне снова спускается покой.

То есть безразличие.

То есть счастье.