Когда, науку всех наук,
В бою постигнешь бой —
Тогда поймешь, как дорог друг,
Как близок каждый свой.
Не зря столько сварливых мудрецов и парящих поэтов сошлись, однако, в том, что высшая наука – это мордобой! Именно чужие не поленятся разъяснить чирикающему приверженцу «общечеловеческих ценностей», для чего нужны свои. Наши .
С деревянным лицом, стянутым засыхающей кровью, обмирая от страха и замирая от восторга, я вбежал в середину народного собрания. Все поле охнуло. Пахнуло пафосом, которого Вовка не переносил. Опережая вопль гнева и ужаса, он произнес тоном разочарованного знатока: «Ни хрена не умеют делать. Я его сразу узнал». И, приглядевшись к моему заплывшему глазу, прибавил со вкусом: «Калбита сделали. Обрезка».
Еще мгновение – и хохот был бы наградой моему подвигу и моим страданиям. Наши , к которым я летел как к единой великой личности, уже начали распадаться на штуки – с собственными привычками, с собственными огорченьицами, с собственным счастьицем.
Валерка Колбин, берясь за штангу из вагонеточных колес, всегда говорит озабоченно: «Пробз…ся надо», – и всегда оказывается во всеоружии. Николенко (Никол) очень сложно, в три слоя укладывает чуб, но даже его весенние россыпи веснушек испепеляются в печном жару стыда, когда ему напоминают, что у него отец – повар (повар – есть ли слово нелепей!). Баранов и сейчас не перестает бороться с очевидностью – не откликается на кличку «Баран». Довгаль в последнее время намыливается объявить себя блатным, не к месту сыплет прибаутками типа «Эх, е…ся – не рожать» и ждет случая кому-нибудь ни за что ни про что съездить в рыло. Бубырь с Гринем до сих пор косятся друг на друга из-за сухановской собаки. Алька Катков… Но именно Алька сумел натянуть звенящей струной провисший было от насмешки трагический пафос.
– Соотечественники! – воззвал он снисшедшим на него с небес баритоном, прекрасным и трагическим, как гудок электровоза. – Братья и сестры! Доколе! Кровь наших братьев! Седины отцов! Горе матерей! Поруганная невинность сестер и невест!
Черты его незапоминающегося (и назавтра снова забытого) лица распрямлялись, словно его подкачивали насосом. Вопреки законам сохранения, с каждой исторгаемой святыней он рос и твердел, как некое фаллическое воплощение нашего крепнущего Единства. Вне себя от счастья, что пролитая мною кровь сделала нас братьями, я пытался заглянуть ему в глаза, стараясь выразить, что я больше ни за что на свете не буду давать ответы на вопросы, созданные для легенд, – но по его бронзовеющим чертам лишь пробегала рябь раздражения, когда он отводил глаза, чтобы не осквернять высокую минуту созерцанием изгоя. И он был прав: даже в тот священный миг, когда из груды частных лиц рождается Народ, я вдруг вспомнил, что берущие за душу слова («как отцу», «заместо матери» и т. п.) особенно любят блатные, чье отношение к реальным отцам-матерям очень и очень оставляет желать лучшего. Начинающий еврей, я уже не понимал, что социально близкий – не тот, кто чем-то реальным жертвует нашим святыням (таких дураков практически не сыщешь), а тот, кто знает, что им положено жертвовать.
Так что Алька был прав, избегая меня взглядом, покуда голова его не вознеслась превыше черного зернистого толя на сарайной крыше:
– Велика Россия, а кто с мечом к нам придет!..
На рукаве его исполинского маршальского кителя, где-то на уровне Спасской башни, запылала рубиновая звезда. «Главпур!» – грянуло под куполом моего черепа таинственное петушиное слово: я знал лишь, что пурген – какое-то неприличное лекарство, которым у нас дразнились, – глубинное, очищающее сходство ПУРа и пургена было сокрыто от меня.
– Дмитрий Донской! Сергий Радонежский! – маршальский китель низвергнулся вниз черным водопадом, укрывши колоссальные сапоги с лампасами каменеющей (мраморнеющей, так сказать) рясой, еще успевшей до полного омраморнения обратиться в тогу.
– Карфаген должен быть разрушен! – последние слова прогремели с небес на чистейшей латыни, но герои всех времен и народов всегда поймут друг друга без всяких еврейских переводческих школ.
Мы вонзились в багровых и серых Интернатцев стальным клином, алмазным острием которого были Казак и Еврей. Вовка не выносил пафоса, но любил драки. Я не любил драк, но обожал пафос. Результат оказался примерно одинаковый. Багровый и серый был отброшен и скомкан.
С этого дня я сделался окончательным героем, умеющим сражаться не с жалкими силами природы, а с главными врагами человека – с людьми. Оказалось, что до полного геройства мне не хватало только Красоты и Правоты.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу