Анна Зегерс - Доверие

А помнишь, Рихард, как ты в первый раз приехал в Коссин читать доклад о новом отношении к труду? И этот доклад не нашел пути к людским сердцам, не то что прежние твои доклады.

Потом ты из-за меня еще раз приехал в Коссин. Как счастлив я был! Ты знаешь, как я люблю тебя. Но теперь все обернулось по-новому. Я один пробился сквозь мерзость и зло моей жизни. Теперь, Рихард, в трудную минуту я самостоятельно принимаю решения. На прошлой неделе, например. Мне уже не обязателен твой совет. Но люблю я тебя по-прежнему.

Эльза тихонько вошла в комнату. Как хорошо она понимала Роберта. Разве не такие же чувства она испытывала, лежа у озера в своем убежище? Бога ради, коварные люди, не трогайте меня. В этой книге Роберт тоже нашел чудо, подобно озеру, подземным неведомым путем связанному с морем. И хотя по воскресеньям она любила гулять с Робертом — вдвоем с матерью ей было скучновато, — она сказала:

— Мы уходим. Вернемся к обеду.

Роберт был не похож на отцов других детей. Неразговорчивый он был друг, но зато какой друг!

Темень вырвалась из книги, заполнила пустую квартиру. Как им хотелось когда-то схватить, накрутить на руку зыбкую полоску света, что пробегала по их подземному убежищу, над всеми повязками, над всеми измученными лицами. Ведь в эти мгновения они видели лицо Селии. И вся красота, что позднее встречалась им в жизни, была лишь бледным отблеском ее красоты.

И моя Лена — только слабый отблеск. Редко, лишь когда доверие светится в ее глазах и готовность ради большого дела отказаться от мелких жизненных благ, дорогих ей. Тогда ее синие глаза чернеют. В них появляется жертвенность, то, что нельзя не уважать. В последний раз глаза ее почернели, когда я приехал за нею в Коссин. Она ждала меня. Доверяла мне. И тем не менее она могла прождать напрасно. То, что ее доверие оправдалось, в значительной мере заслуга Томса.

Роберт перестал вылавливать мысли, видевшиеся ему между строк. Теперь он слышал только свой внутренний голос.

Думаешь, Рихард, я не знал, в чем ты меня подозреваешь? Герберт Мельцер только внимательно слушал. Он понял, что для меня, мальчишки, было всего важнее хоть что-то значить в глазах учителя Вальдштейна. Потом я проиграл соревнование с Рихардом. И стал что-то значить для нацистов. А как перевернула мне душу встреча с бывшим моим учителем. Вальдштейн — арестант, внизу, под железнодорожным мостом.

Рихард утешал меня: не встретил бы ты случайно Вальдштейна, что-нибудь другое перевернуло бы тебе душу. Ты не мог остаться нацистом, так или иначе ты бы от них ушел.

Мы трое, Герберт, Рихард и я, обещали друг другу — если хоть одному из нас удастся побег, рассказать самому любимому человеку все, что произошло с остальными. Возможно, это было ребячеством. Великолепным, но ребячеством. Мы же были заперты в пещере, а над нами шли и шли войска Франко. Я неотступно думал о Вальдштейне. Важнее всего было мне его мнение. Пусть он узнает, кем я стал.

Рихарду не удалось отыскать Вальдштейна. А я нашел его по чистой случайности. Он был учителем Томаса Хельгера, моего юного друга. Но все мы трое остались живы — Рихард, и я, и Гербер, ведь он написал эту книгу.

Селия всех нас поставила на ноги. Мы решили уходить. По разным дорогам. Вообразили, что переберемся через линию фронта, на территорию, еще не занятую Франко. Договорились, где встретиться. Одна лишь Селия, с детства знавшая эту местность, решила пробраться к родным и дома рассказала, что удалось ей это лишь после победы Франко.

Ясно было одно — нам не перейти линию фронта. Любому из нас при этой попытке суждено сложить голову.

Прощаясь, каждый из нас выразил свою последнюю волю, и я, Роберт Лозе, попросил передать привет учителю Вальдштейну. Мельцер все, все запомнил. Лучше, чем я сам. Свои собственные слова я вспоминаю лишь теперь, читая эту книгу.

Безумием было идти в неизвестность, в безбрежную неизвестность. Пробиваться сквозь вражескую страну, территорию, занятую Франко. Но нам не оставалось ничего, кроме этой безрассудной попытки. Правда, Роберту Лозе, а это я сам, поначалу повезло. Я нашел убежище. Но меня неожиданно выдали при облаве — в книге Мельцера. Со мной не слишком-то церемонились. Живо поставили к стенке. В книге. И правильно. Нашему безрассудному бегству именно так, а не иначе суждено было кончиться, думал Герберт. В действительности все кончилось иначе. И бегство оказалось не безрассудным. И не суждено ему было этим кончиться.

Но кроме безрассудства, нам ничего не оставалось. И оно обернулось чем-то весьма осмысленным.