Анна Зегерс - Доверие

— А как обстоит дело в прокатном? — прервал его Ульшпергер. В тоне, каким он это сказал, слышалось: я-то, знаю, но хочу еще и от тебя услышать.

— В прокатном все в порядке. Там Гербер. А второго такого не сыщешь. Другие же — вот смотри сам!

Рихард выложил на стол сводки. Ульшпергер на них и не взглянул, потому ли, что они его не интересовали, а может быть, потому, что были ему досконально известны. Он посмотрел Рихарду прямо в глаза и сказал:

— Помнишь совещание с мастерами, когда Гербер вдруг заявил, что результатов, за которые мы боремся, можно достичь в мгновение ока, если ввести непрерывную рабочую неделю, как это уже сделано на заводе Фите Шульце, и смонтировать новые установки, какие уже скоро будут пущены на эльбском?

— Да, помню, — отвечал Рихард, удивляясь, что Ульшпергер не только запомнил это высказывание, но что он умеет судить о людях, оценивать людей по их высказываниям.

А я разве по-другому поступаю? — подумал он и продолжил:

— Инженер Ридль тогда возразил Герберу, что для нас эта пора еще не приспела, у нас нет свободных денег для таких крупных капиталовложений и потому мы своим трудом должны добиться тех же результатов, даже больших.

— Ну а дальше, что ему ответил Гербер? — спросил Ульшпергер, словно учитель, старающийся навести ученика на правильный ответ.

— Гербер это понял. Но я тебе уже сказал, второго такого, как он, не сыщешь. Гербер, получив даже самое пустяковое указание, немедленно созывает совещание бригадиров. И его люди умеют вникнуть в дело, когда он сам им его объяснит и покажет.

— Так. Зачем же тогда жаловаться на указания, которые в конце концов понял Гербер, более того, сам объяснил и показал, как их следует осуществлять?

— Потому что он исключение, а не средний рабочий. Я могу тебе назвать дюжину, да что там, десять дюжин наших людей — все они мучаются, каждого эти новые нормы бьют по карману. Один не может себе купить даже самой необходимой мебели. В квартире — голые стены, так и живет с семьей, и что с того, что ему эти самые стены дали по распределению; другому стыдно на улицу показаться, ободранцем ходит. Работает человек, работает, а ничего у него не получается. Я хочу сказать, покуда получится, покуда они освоятся с новыми темпами, пройдет немало времени. Вот им и кажется, что за это время они все свое счастье упустят.

— Ладно, — произнес Ульшпергер. — Поставим точку. Ты берешься мне показать дюжину рабочих, недовольных своими заработками. Подумаешь! То, что они производят, — это же мизерная часть того, что производит рабочий, ну, скажем, у Бентгейма в Хадерсфельде.

— Если Бентгейм и зарабатывает миллионы, — крикнул Рихард, — и этот заработок несправедлив и возмутителен, рабочие этой несправедливости не замечают, а если и замечают, то не думают, справедливо мне платят или несправедливо и почему это так? Потому что при таком заработке, позорном, бесчеловечном в сравнении с миллионами Бентгейма, им все же что-то перепадает, и жизнь у них не такая уж постылая. Они думают — здесь заботятся о нашем благополучии.

— Дорогой товарищ Хаген, — сказал Ульшпергер, — многие из тех рабочих, о которых ты мне докладываешь, что они, мол, недовольны, так как не могут приобрести мебель, в Советском Союзе оставили позади себя столько сожженной земли, что ее хватило бы на три неразделенные Германии. И теперь могут немножко поднапрячься, без мебели, без новых костюмов, без бентгеймовских и американских капиталовложений, покуда не станут выполнять нормы. У ами, которые снабдили Бентгейма такими деньгами, что он смог построить новый ультрасовременный завод, не было ни пяди сожженной земли. Не было и восьми миллионов убитых. Разъясни-ка лучше это своим склочникам, вместо того чтобы выслушивать их жалобы. Советский Союз тоже должен отстраиваться после войны. Нельзя им все свои деньги вкладывать в наше молодое государство, оно само должно встать на ноги. Ты, милый мой Рихард, не видел своими глазами, что там творилось на протяжении четырех лет…

Рихард побледнел. Ульшпергер, если бы и заметил это, все равно бы не понял причины. И сказал тихим, спокойным голосом:

— Я себе представляю, Ульшпергер. В разных лагерях, где я провел эти четыре года, я многого навидался. Избиений, газовых камер, расстрелов, виселиц. И тем не менее я понял, что людей можно перевоспитать.

— На этом стоит наше государство, — так же спокойно и тихо ответил Ульшпергер.

— Но приказами никого перевоспитать нельзя, — не повышая голоса, продолжал Рихард, хотя взгляд его посуровел. Ульшпергер невольно насторожился. Казалось, он лишь сейчас взволновался — внешне он своего волнения никогда не выказывал, — словно лишь сейчас понял, кто сидит перед ним.